Я еще не знал, на каком это будет этаже и в какой квартире. Мысль о том, что речь идет о нашей конфискованной квартире, сводила меня с ума. Меня снова толкали в мое прошлое, а я этого боялся. Не буду ли я в роли гостя возвращаться к моим воспоминаниям?

Не зная этого, девушка проложила мостик между мной и моим прошлым. Она не представляла, что ее приглашение значит для меня. Если бы я от него отказался, не мог бы себе того простить. Чем оно станет, это необычное путешествие в прошлое — праздником или скорбью?

Может, то будет встреча Юппа и Салли во всех ее противоречиях? Быть может, радость и печаль столкнутся в этом доме и я освобожусь от воспоминаний?

«На каком этаже ты живешь?» — спросил я. «На втором, правая дверь, и не забудь прийти!» Мысли в моей голове кружились кувырком, и я с трудом ее понял. Итак, праздник состоится не в нашей квартире, а этажом выше. Я был разочарован. Не потрогать мне наши стены, наверняка сохранившие запахи маминой стряпни! Меня пригласили в квартиру наших бывших соседей, сын которых ходил со мной в один класс. Мы вместе делали уроки. Теперь они все находились или в гетто или в Аушвице[28], а мне в их доме предстояло праздновать среди людей, которые недавно были заселены в квартиру убийцами тех, кто прежде там жил. Протест во мне нарастал и готов был вырваться наружу.

Я попытался сохранять спокойствие и смотреть на девушку как на ничего не подозревающую партнершу в этой безумной ситуации.

На следующий день я бродил по улицам, встречал кучу прохожих, которые торопились сделать последние приготовления к этому важному празднику. Я смотрел на них, как бы говоря: сегодня вечером я не буду сидеть скрючившись на этом проклятом вокзале. Это мне позволяло не так сильно чувствовать одиночество. В последние годы я стал упрямым, не так просто было испортить мне настроение.

Вечером, одетый с иголочки, я отправился на прием. Я не хотел знать, какие будут другие гости, предполагал, что родственники или знакомые. Одним из них был солдат вермахта, часть которого располагалась поблизости. Оба мы числились единственными полноценными немцами и почетными гостями. Я был полон гордости и чувства собственного достоинства.

Солдат и я говорили на одном языке. Я скрыл, что сам старый фронтовик и фольксдойче. Меня ему представили как настоящего немца родом из Брауншвейга, и таким я хотел и впредь остаться в его глазах. Он извергал смачные проклятия русским, жаловался на их варварства: они, дескать, применяют дурацкие пули и таким образом не выполняют Женевский договор. Эти пули проникали внутрь тела, разрывались там и вызывали ужасные ранения. Одна и ему попала в бедро, и только через много месяцев он выздоровел. Поэтому в настоящий момент находился в тылу, в зенитной части.

Несмотря на царящую повсюду нехватку продовольствия, на столе было много разных блюд и алкоголя: самогона и вина, тоже домашнего. С приближением полночи настроение поднялось. У хозяев были старый граммофон и пластинки.

«Свою» девушку я пригласил на танец. Все пели, танцевали, смеялись до слез. Я тоже.

Но все еще плакал от скорби. Моя Берта научила меня танцевать танго. Я закрыл глаза, прижал партнершу к себе и предался воспоминаниям. Это она восприняла как признак симпатии, тогда как я запутался в сетях мучивших меня воспоминаний. Благодаря этой девушке мне удалось забыть о своем действительном «я» и наслаждаться флиртом.

Вдруг наш танец был прерван. Оставались считанные минуты до ударов колокола, ожидаемых с нетерпением. Мы взяли друг друга за руки и совершили, празднично ликуя, почетный круг за победу и за фюрера. Я был вместе со всеми, но победы я желал совсем другой. Хорошо, что мысли и чувства не видны. Своих желаний я не выдал. Торжество продолжалось.

Мог ли я предположить, что в доме, покинутом четыре года назад, я появлюсь снова и затем, чтобы танцевать в хороводе? Я «развлекался» в квартире своих друзей и соседей, в то время как они мучились в гетто! Мебель, оставшаяся от них, безмолвно смотрела на меня.

Мое время в Лодзи подходило к концу. С противоречивыми чувствами я покидал это судьбоносное место. Повинуясь требованиям настоящего времени, я продолжал жить как обычно.

Мои поездки через гетто приносили только новые разочарования.

Я потерял всякую надежд и был безутешен. Свою подругу я видел еще один-два раза, потом мы простились. Мысленно я попрощался и со странным водителем трамвая, с которым не обменялся ни единым словом, хотя вызывал у него удивление своими нервозными поездками туда-сюда.

В Израиле на одной встрече евреев из лодзинского гетто я увидел бодрого старца. Он сказал мне, что живет в Швеции, но два раза в год приезжает сюда в свой дом на Синае. Зовут его Биним Копельманн. В день Памяти жертв Холокоста[29] мы разговорились. Он стал рассказывать о своих скитаниях, начиная с гетто в Лодзи до прибытия в Аушвиц в самом конце войны. Он говорил беспрерывно, страстно и на мои вопросы не обращал внимания. Мне не удавалось его прервать. Ошарашило меня, когда он сказал, что был водителем трамвая. «Как это было возможно? — спросил я. — Еврею разве дозволялось находиться вне гетто?» По его словам, он был единственным, кому дали на это право. В юности он работал на заводе электроприборов AEG в Берлине, и когда его дисквалифицировали, немецкие власти выписали ему разрешение на вождение трамвая.

Воспользовавшись паузой в его речи, я заметил, что тоже проезжал гетто на трамвае, скрываясь под униформой гитлерюгенда. Мужчина испугался и замолчал. Он удивленно наморщил лоб. Я почувствовал, что мыслями он возвращается в прошлое и роется в своей памяти. Он пристально посмотрел на меня и невнятно пробормотал:

— Это были вы? Это вы были тем гитлерюнге, который каждый день стоял в трамвае позади меня? Да, я был водителем. Я боялся вас и не решался попросить у вас объяснения. Мне это казалось странным и необычным. Но я никогда бы не подумал, что вы еврей.

— А я думал, что вы поляк, что вы за мной следите, так что нельзя вам доверять.

У обоих на лицах выступил пот, и я ему рассказал свою историю.

После десяти каникулярных дней я приехал в школу разочарованным. В школьную газету на этот раз не заглянул, мне было все равно. Я был потрясен, больше не понимал, на чьей я стороне, где я и что меня ждет, где мой дом, моя родина и кто я есть на самом деле. Все варианты сливались друг с другом, мысли путались.

Не так давно одна школьница спросила меня, почему я все-таки не попробовал проникнуть в гетто и разделить судьбу моих родителей. Я ответил, что невозможно предусмотреть, где остановится карусель смерти, непрерывно кружившаяся над нашими головами. Я чувствовал, что надо было следовать за сигналами, исходящими изнутри.