Карета неспешно проследовала по Новорыбной улице. Маршрут следования Троцкому пересказывал Коля Корено, который даже не выглядывал в окно, чтобы знать, где они в данный момент находятся.

– Вокзал проехали. Ришельевская справа осталась. Мимо Щепки тянемся. За город выехали. – Николай, уподобясь экскурсоводу, говорил, чуть растягивая слова. – Сейчас справа Чумная гора будет, а слева – Сахалинчик…

Уловив вопросительный взгляд Троцкого, Корено рассказал ему, что Сахалинчик – трущобное поселение распоследней бедноты, которых зовут отчего-то «кадетами», а Чумная горка (ударение Коля ставил на первом слоге) – стародавняя насыпь на месте чумного могильника – последнего пристанища нескольких тысяч жертв морового поветрия начала века.

– Тут кругом кладбища… – флегматично буркнул Коля, низко нагибаясь, чтобы взглянуть в окно. – Дальше будет сначала православное, потом – еврейское.

– Чего это мы совсем шагом поехали? – поинтересовался Троцкий.

– Да им по инструкции перед кладбищами осторожничать положено…

Вдруг позади кареты кто-то вскрикнул, словно от внезапной и сильной боли. Мгновением позже испуганно заржала лошадь, и послышался шум падения на землю массивного тела. Лев услышал, как урядник ошалело проорал: «Гони!» – и сразу же за его воплем что-то гулко ударилось о крышу кареты, как будто кто-то прыгнул на нее с разбега. Чей-то гортанный голос, смутно напоминающий голос Туташхиа, приказал остановиться. Ответ урядника заглушил храп лошадей и скрип колес остановившейся кареты – и наступила тишина.

А потом широко распахнулась дверца кареты, и в проеме Троцкий увидел улыбающееся бородатое лицо своего кавказского друга.

– Хорошо спрятался, брат, – невозмутимо произнес Туташхиа. – Насилу нашел. Жизнь короткая, дел много, зачем тебе тюрьма? Давай лучше я тебя на дочке Сандро женю. Тоже тюрьма, но кормят лучше.

Выйдя из кареты, Лев, словно не веря в неожиданное избавление, плюхнулся в дорожную пыль и молча наблюдал, как урядник и кучер затаскивают в кареты тела конвойных, а после и сами в нее садятся. Заперев замок на двери, Туташхиа, сильно размахнувшись, забросил ключ в бурьян и подошел к Троцкому.

– Не переживай, друг, я никого не убил. – Абрек рывком поставил Льва на ноги и продолжил: – Одного солдата я камнем с коня сбил, на второго прыгнул – вместе с лошадью свалил, уряднику с кучером я и вовсе только револьвером пригрозил. Все живые, никто не умер.

– Вот и славно, что без трупов обошлось, – с явным облегчением вздохнул молодой человек. – Все ж не аб… бандиты какие, люди государевы. – Немного помолчав, он кивнул в сторону настороженно поглядывающего на них Корено: – Дато – это Коля, Коля – это Дато. А теперь, когда все знакомы, может, уже уберемся отсюда куда подальше?

Миша Винницкий, Бенцион Крик и несколько их помощников до перекрестка Преображенской и Дерибасовской добрались уже поздним вечером.

Нужный им дом по адресу: Преображенская, тридцать два, даже если искать специально, найти непросто. Во-первых, Преображенская улица – единственная во всей Одессе, где нумерация домов ведется в обратном порядке. Во-вторых, трактир «Гамбринус» расположен в полуподвальном помещении и не имеет вывески.

Однако зал трактира никогда не пустовал. Люди шли сюда тропами, протоптанными уже целыми поколениями моряков, портовых служащих и иного люда, чей заработок – труден, отдых – скуден, а кулак – тяжел. В зале, заставленном вместо столов большими бочками, а вместо стульев – малыми анкерками, где пол всегда усыпан свежими опилками, а каменные стены всегда блестят от влаги, собирались люди всех национальностей – от филиппинцев и китайцев до голландцев и шведов. Временами в толчее могучих спин, затянутых в матросские фуфайки, закипала скоротечная ссора, временами кто-то с криком «Плаваем далеко, гуляем глубоко!» бросал на столы перед собой пачки денег и сыпал пригоршни монет, бывало, сверкал в тусклом свете газовых рожков кривой малайский кинжал.

Но сердцем всего «Гамбринуса» являлась не буфетная стойка, не огромная пивная бочка возле нее и не компания морских волков, стучащих кружками по столам, а неудобный круглый табурет напротив места тапера, где сидел из вечера в вечер кабацкий музыкант Александр Яковлевич Певзнер.

Среди людей тридцати национальностей, всегда ухитрявшихся иметь веский повод не любить друг друга, признавался лишь один язык, понятный всем – музыка. И что бы ни начинали петь гости «Гамбринуса» – английский гимн, веселую еврейскую песенку или заунывный йодль, Саша Певзнер тотчас же безошибочно ловил мелодию и начинал подыгрывать на скрипке; следом подключался и его пианист Миша Хомицер. Сашке было около тридцати лет, он не имел жены и жил с мамой на Садиковской. Внешне нескладный: курнос, лысоват, с приподнятым подбородком, пухлыми щечками и маленькими усиками, он производил впечатление недалекого простачка. При том, что все знали: доверять ему можно безоговорочно, потому что Сашку не сломить ни облавой, ни ведром пива. И его не просто знали и любили – он стал одним из топонимов Одессы, подобных Дюку или Фонтану. Бывалые моряки, зазывая друзей в кабак, говорили не «пойдем в «Гамбринус», а «заглянем к Сашку-музыканту!»

Оставив свою свиту на улице, Крик и Винницкий спустились по двадцати истертым ступенькам в длинное помещение кабака. Налетчик дружески похлопал по плечу статую фламандского короля, стоявшую сбоку от входа.

– Бе-е-еня! – радостно поприветствовала Крика буфетчица. – Надеюсь, ты к нам без налета?

– Мадам, ну шо вы говорите! Грабить «Гамбринус» будет все равно, как сиротский приют – жалко, и дети плачут!

– Вы по пиву или по мамзель, Беня?

– Никаких Мопассанов, мадам! Я до Сашки, причем исключительно по серьезной заботе!

Отыграв «Славное море, священный Байкал», Саша спустился со своего помоста.

– Саша, я всегда рад за твое искусство, но сегодня я исключительно по прозе жизни. Взгляни и скажи, есть ли здесь моряков с кораблей на этой бумаге?

Певзнер взял список, быстро пробежал его глазами и, повернувшись в зал, стал высматривать кого-то между столиками.

– О, Беня, вон поглядите туда – добрейшей души человек, Ховрин Артемий Кузьмич! Сильно меня уважает за «Боже, царя храни!», сыгранный под мотив фрейлехс. Пароход «Одиссей», и никак иначе. Артемий Кузьмич! Можно до вас со срочным делом?!

10 сентября 1899 года. Одесса

Когда Ховрин, вежливо поддерживаемый Певзнером за локоток, слегка покачиваясь от выпитого в процессе беседы алкоголя, вошел в невзрачную мазанку, одну из тех, что роились вокруг гавани, словно чайки вокруг телеги с рыбой, на берег уже опустился поздний вечер. Встав на пороге комнаты и упершись руками в бока, он обвел жилище мрачным взглядом. Узрев Троцкого, Туташхиа и Корено, молча сидевших за столом, Ховрин повернулся к Певзнеру:

– Это этих варнаков, что ль, надо из городу тишком вывезти?