Спустя несколько дней Александр смог медленно, под присмотром медсестры, подняться с койки и дойти до кабинета врача. В коридоре приходилось идти осторожно, чтобы не наступить на людей, которые лежали прямо на полу, повсюду он видел страдающих от боли людей, к нему тянулись руки, на него смотрели десятки глаз, слышались стоны и мольбы о помощи. Кто-то просил пить, кто-то, принимая Александра за близкого человека, называл его чужим именем, звал, просил остановиться. Но медсестра настойчиво просила ни с кем не разговаривать и неотступно вела его вперед, к кабинету хирурга. Александр видел детей в окровавленных бинтах, без руки, без ноги, видел женщину с изуродованным от осколков снаряда лицом, видел обезумевших от страха стариков. Здесь были арабы, европейцы, азиаты, афро-американцы, бомбы не разбирали, на кого обрушиваться. А ведь еще год назад все эти люди, которые кровавой, бесформенной массой были свалены на полу в госпитале Красного Полумесяца, жили мирной, спокойной жизнью, строили планы на будущее, сидели после полудня в чайных, по вечерам обсуждали текущие дела, спорили о политике. Все было как везде, но сейчас жизнь этих несчастных погрузилась во мрак, в хаос, в одно мгновение они были поглощены безумной воронкой кипящего водоворота войны, и каждый из них перестал быть тем, чем был совсем недавно, потерял свое право на тишину, покой, радость детства, красоту заката, железисто-марганцевые горизонты пустыни, кобальтовую дымку неба, в котором больше не летали птицы. И Александр понял, что его страх, его боль – ничто по сравнению с этим колоссальным ужасом искалеченных судеб. Теперь многим из этих бедняг негде жить, нечем дотрагиваться до привычных предметов, нечем ходить, нечем видеть и слышать. А он спустя несколько дней улетит отсюда и погрузится в свой привычный уклад, такой спокойный и безмятежный, каким еще месяц назад ему казался Багдад. И в этот самый момент, когда Александр проходил мимо раненых багдадцев и оказавшихся в этот страшный момент в городе иностранцев, что-то оборвалось внутри у этого до сих пор такого целеустремленного, благополучного и успешного человека, ученого-археолога, для которого Ирак был совсем недавно средоточием далекого прошлого, подопытной территорией, где он пытался найти свой сон, свой миф о Меде. Теперь Александр видел, что этот Ирак – из плоти и крови, сочившейся из ран людей и брызгавшей на его одежду и обувь. Все это было вопиющим, душераздирающим. Все, буквально все вокруг него было живым! И все это взрывало Александра изнутри, превращая в кого-то другого.

Сквозь дождь Хосед и Шуб-ад пробирались по скользким тропам Загроса, они спешили вниз, надеясь побыстрее укрыться от разбушевавшейся грозы, но чем ниже они спускались, тем яростнее становился ветер, и ливень все больше походил на удары гигантских волн, падающих на землю с небес. Все смешалось, рядом бежали звери, птицы летели так низко, что казалось, они вот-вот сорвутся и упадут на мокрую землю, деревья пригибались к земле, мешали проходу, было темно и холодно, но юноша и его спутница из последних сил прорывались вперед. Копье Хоседа расчищало дорогу, и хотя рядом мчались рыси и тигры, юноша не помнил об опасности, сейчас все были на равных, спасаясь от разъяренной стихии. Стояла непроглядная ночь; ветки, иглы, раздирающие кожу, торчали со всех сторон, Хосед, пришедший в себя после укуса змеи, бежал, схватив за руку Шуб-ад; девушка потеряла корзину с целебным травами и в отчаянии оглядывалась назад.

– Шуб-ад, дорогая, оставь. Мы потом вернемся за ней, – кричал Хосед. – Сейчас только вперед!

Молодые люди выбежали на широкое плато, с которого обычно были видны пустыня, поля и узкая полоска Тигра, и с ужасом окунулись в кромешную тьму, плеск холодных, мертвенно ледяных волн. Внизу бушевала стихия, похожая на океан, там плескалась бесконечная, черная, страшная вода. Там, внизу, была смерть. Хосед и Шуб-ад застыли над обрывом, безмолвно взирая на то пространство, где еще недавно был родной Шумер. Рядом стояли животные, над головой кружили птицы, молчание царило над разгулом стихии. Хосед до боли сжал руку Шуб-ад, но девушка ничего не почувствовала, все ощущения остались далеко, здесь, на плато, под проливным дождем, все казалось онемевшим, сведенным колоссальной судорогой, отделяющей один мир от другого, разрывая прошлое и настоящее.

Так молодые люди стояли, не решаясь сдвинуться с места, не понимая, куда идти дальше, что делать, как быть, казалось, они потеряли дар речи, потеряли способность двигаться, они будто бы вросли в это плато, стали частью скалы, вобравшей в себя все эмоции, которые должны были проснуться и вырваться наружу, но Хосед и Шуб-ад молчали, ни крика, ни слезы, ни слова не просочилось наружу, хотя внутри их оборвалось все, что только могло оборваться, они не просто потеряли тот мир, который еще два дня назад был незыблемой реальностью, им казалось, что они сами были поглощены этим потоком, стерты с лица земли. Хосед подумал тогда:

Ощущение открытости всем ветрам, обнаженности перед стихией и беззащитности захватило молодых людей, и они попятились назад, вцепившись один в другого, они побежали обратно, со всех ног устремляясь как можно дальше от этого страшного плато в надежде найти другое, с которого открылся бы иной, до боли знакомый вид, где мирно бы тек Тигр и за пшеничными полями проглядывал бы родной Меде.

Когда через две недели, уже в двадцатых числах апреля, Александр и Винсан Ориоль ехали из больницы во французскую дипмиссию, на центральной площади Багдада Аль-Фирдос[64] вместо памятника Саддаму Хусейну сиротливо ютился опустевший пьедестал. Вокруг пьедестала и поверженного колосса, лежащего на земле с протянутой рукой, скакала ликующая толпа представителей антибагдадской курдской и шиитской оппозиции, люди размахивали флагами и выкрикивали лозунги, выражая радость от свержения Хусейна. Повсюду на улицах стояли раскуроченные машины, брошенная разбитая военная техника, валялись детские коляски, множество разрозненной обуви, разорванная одежда; в окнах домов зияли отверстия от снарядов, были выбиты стекла, отчего земля, усеянная осколками, блестела как будто после дождя. С болью врезались в затуманенное сознание Александра лужи крови, иракские флаги, втоптанные в грязь, жители, сидящие прямо на тротуаре с опустошенным, потерянным видом, провожающие машину, из окна которой Александр наблюдал апокалиптическую картину весеннего Багдада. То здесь, то там он замечал полосатый американский флаг, развевающийся над блокпостом или торчащий из какого-нибудь окна.