Геля опустила глаза. Василий Савельевич, когда сердится, ужасно страшный. Только она все равно сделает по-своему.

Ей повезло — проводив мужа на службу, Аглая Тихоновна и сама куда-то засобиралась. И как только за прапрабабушкой хлопнула дверь, Геля отправилась на кухню:

— Аннушка, можно мне взять молока и хлеба?

— Что, не дали поесть спокойно? Я уж слышала, как вы с папенькой собачились. — Аннушка достала из буфета большую кузнецовскую чашку и полезла за молоком. — Золотой ребенок дуракам достался, вот что я скажу. Василь Савельич с Хитровки не вылезает ни днем, ни ночью, а туда же, с попреками…

— Нет, ты не поняла. Нельзя ли мне взять бутылку молока и хлеба побольше, несколько кусков. А еще лучше — пирожков каких-нибудь, если есть, — сказала Геля, сжимая кулаки в карманах платья — готовилась, что Аннушка тоже станет на нее кричать. Но взять продукты потихоньку совесть все же не позволила. Ладно, пусть кричит.

Но Аннушка не стала кричать. Обернувшись, спросила очень тихо:

— Так Василь Савельич обещался отнести им сегодня денег, зачем же вам туда идти?

— Денег им нельзя, у них отнимут, — качнула головой девочка.

— Так скажите доктору!

— И что? Он понесет им узелок с едой, как Красная Шапочка? — Геля старалась говорить спокойно, но в голосе то и дело звенели слезы. — Аннушка, ты бы их видела! Они такие маленькие, грязные, оборванные! Голодные все, едят какую-то ужасную гадость! А еще их бьют!

— Красная Шапочка к волку в брюхо попала. Смотрите, барышня… — Аннушка вдруг прикусила губу и сморщилась. — Ох, голод-то не тетка, мне ли не знать? Восемь человек детей нас было. Как тятя помер, голодать — не голодали, а все ж ели не досыта. — Она достала из чулана корзинку и стала шмелем носиться по кухне, собирая снедь.

— Пирожки вчерашние, но хорошие… С капустой, с печенкой, с яблоками… Молоко, доктор говорил? Есть молоко. Чаю полфунта, я в бумажку завернула, скажите, чтоб не просыпали, и сахар… Полхлеба, луковка и чернослив еще — пусть полакомятся…

Корзинка тяжело стукала по ноге — Геля едва дотащила свою добычу до церкви, где вчера в первый раз увидела Щура. Остановилась, осмотрелась. Ее ждало разочарование — мальчишки тут не было. Ну, конечно. С чего она вообще взяла, что он должен здесь торчать с утра до вечера?

Дом напротив церкви был такой же паршивый, как «утюг», и публика около него терлась такая же подозрительная. И как она раньше не заметила?

Нечего здесь стоять, решила Геля, придется все-таки идти в шалман.

— Дожидаетесь кого, Аполлинария Васильевна? — спросил знакомый хрипловатый голос.

— Да! — Она радостно обернулась. — Тебя, тебя дожидаюсь! Какая удача, что ты здесь!

Верзила смотрел на нее сверху вниз, насмешливо сузив глаза.

«Может, все же Щур потому, что щурится? Ах нет. Крыса, вот ужас! Как же обращаться-то к нему?» — вихрем пронеслось у Гели в голове.

— Послушай, мы тут с Аннушкой — это кухарка наша, она, знаешь, очень хорошая, собрали немного еды для мальчиков. Чтобы Шкряба поправлялся, и вообще. Возьми, — протянула ему корзинку.

Щур отступил на шаг, презрительно сплюнул.

— Просил вас кто?

— А что такого? — опешила Геля.

— Корзинки ваши — одно господское баловство…

— Ты что, дурак? — Геля, разозлившись, завела вчерашнюю песню. — Совсем дурак? Это же просто еда.

— Без ваших милостев обойдемся, — надменно отозвался Щур. — Свои кормильцы имеются.

— Видела я вчера ваших кормильцев. Кормит детей какой-то гадостью, еще и бьет.

— Не ваша печаль, кто чем детей кормит. Вы что ж, теперь всю Хитровку с корзинками обойдете? Али так, для форсу барского, один разочек побалуетесь и бросите? Ишь, какая цаца! Крыльца не режутся еще, Аполлинария Васильевна?

Тут Геля и вовсе осатанела. Непонятно, то ли Щур бесил ее до такой степени, то ли сыграли роль все переживания от вчерашнего вечера до нынешнего утра, но девочка, поставив корзинку на мостовую, набросилась на своего обидчика.

— Ты! Ты!!! — визжала она, колотя его кулачками в грудь. — Ты крыса! Самая настоящая крыса и есть! Как вы надоели, к чертовой матери! Что же, если всем не поможешь, так теперь никому не помогать? Что же, если завтра я не принесу им еды, пусть и сегодня сидят голодные? Это же дети, малюсенькие бедные дети! Тебе, крысе, что, жалко им пару пирожков отнести?! Крыса! Дурак!!!

Геля была готова к тому, что он ударит ее в ответ, и от страха злилась еще больше.

Но крыса и дурак не стал драться, а, бережно перехватив Гелины запястья, забормотал:

— Тише, тише, барышня хорошая. Люди ж смотрят. Не ровен час, городовой прибегит… Ну дела… Во огонь-девка… А я-то глядел на вас и думал — фарфоровая барышня… А оно вона как… В папашу вы норовом…

Глядел? Думал?! Фарфоровая барышня?!! Так это же…

— Принц чумазый! — выпалила Геля, вырываясь от него и сдувая выбившуюся из-под шляпки длинную прядь. — Это ты, точно! Ты и есть!

— Чего? — Щур обескураженно отступил.

— Ничего, — теперь пришла очередь Гели смотреть на мальчишку снисходительно. — Тебе папа рецепт выписал? Ну, какао там и всякая еда?

— Дак чего не скажешь в шутейном разговоре… — все еще недоумевая, насупился Щур.

— Никаких шуток, — отрезала девочка. Подняла корзинку, вручила ему, — здесь все, что доктор прописал. И не смей спорить.

Повернулась и, чуть не пританцовывая, пошла в сторону бульвара.

«Ах, как приятно быть красивой! — думала Геля, любуясь своим (ну, то есть Полиным, конечно) отражением в зеркале. — Красота — страшная сила, и никто не может устоять! Даже самые злобные кошки! Даже самые хулиганистые мальчишки!»

Девочка хихикнула и не без сожаления отошла от зеркала. Следовало признать, что кошки и хулиганы — не самый внушительный список побед. Вряд ли Динка Лебедева умрет от зависти. Хотя кто знает? Если бы Поля Рындина не шаталась по Хитровке, а танцевала на балах, вполне возможно, в нее влюбился бы принц — и вовсе не чумазый, а самый взаправдашний. Впрочем, еще не вечер. Василий Савельевич говорил что-то о балах и кадетах, и, вполне возможно, Геле еще повезет попасть на какой-нибудь бал, пусть и самый малюсенький. Тогда и посмотрим.

Но и без этого она была вполне довольна. Да что там — ее просто распирало от радости.

Этот воображала Щур в нее влюбился! Втрескался, втюрился, врезался! Ну, то есть в Полю, конечно, только все равно круто — умереть-уснуть!