А всем чокнутым место в психушках.

И ничего удивительного нет в том, что водитель, который вез Лёльку и ее сопровождающего со станции, чесанул от санаторных ворот с третьей космической скоростью, едва пассажиры вышли из его машины и вытащили из багажника Лёлькин чемодан! Боялся, наверное, что из этой узкой зеленой калитки вывалится толпа психов и набросится на него.

Наверное, тут всякое бывало. Этот шофер небось часто сюда людей возит. Может, кто-нибудь из них на него и накидывался…

Лёльке, если честно, тоже очень хотелось накинуться. Накинуться, вцепиться в него – и не отпускать до тех пор, пока не отвезет ее обратно на станцию. А еще лучше – прямиком в город, на родимую улицу Фруктовую, где Лёлька прожила почти тринадцать лет своей жизни. И не возражала бы прожить еще десять раз по тринадцать!

Хотя, наверное, столько не живут… Ни на улице Фруктовой, ни на какой-нибудь другой.

– Лина, прекращай новенькую пугать, – строго сказал сопровождающий. – Дай ей время оглядеться, привыкнуть.

– А потом можно пугать? – нагловато ухмыльнулась девчонка, но сопровождающий не ответил, а только велел проводить Лёльку на третий этаж, добавив, что чемодан пока останется здесь.

Лина тихонько хмыкнула, но ничего не сказала.

Потом сопровождающий закрыл за собой дверь – и все.

Больше Лёлька его не видела.

Так же как и своего чемодана, между прочим.

Пока шли по коридору, Лёлька испуганно озиралась.

Лина больше про петлю не говорила, зато критически поглядывала на Лёлькину косу. И даже рот кривила в этакой ехидной ухмылочке.

Ну и что? По поводу ее прически Лёлька тоже могла бы ухмыльнуться! Потому что Линина прическа оказалась ну очень странной. Ее почти белые волосы были заплетены в десяток коротких и тощих торчащих в разные стороны косичек, закрепленных на концах маленькими смешными пластмассовыми заколочками в виде цветочков и бабочек. Такие косички называют мышиными хвостиками. И никакие заколочки положение не спасают!

А впрочем, какая разница, как Лина причесана? Ладно, хоть не наголо обрита!

Лёлька видела в каком-то фильме, что в психушках больных бреют наголо…

Тогда это не психушка?

Где, скажем, приемный покой? Где врачи и санитары со шприцами на изготовку и смирительными рубашками?

С каждым шагом Лёльке становилось все спокойнее.

Самый обыкновенный коридор. Белые двери по обе стороны. На дверях ни номеров, ни табличек. Противного больничного запаха не чувствовалось. Наоборот – из-за одной двери тянуло ароматом печенья с корицей.

Совершенно так же пахло дома, когда мама пекла это печенье. Этот запах был как бы привет из прежней жизни…

– Там что, столовая? – спросила Лёлька, только теперь почувствовав, что проголодалась.

Перед ее отъездом из Нижнего – уже четыре часа назад! – они с родителями поели в «Макдоналдсе» около вокзала. Вообще-то мама с папой никогда в «Макдоналдс» не ходили и Лёльке запрещали, хотя ей, конечно, иногда хотелось. Даже не иногда, а очень часто! Запрещали-запрещали, но вдруг сегодня повели туда и накормили всем, чего она только захотела.

Поедая гигантский бигмак, картошку фри, пирожок с вишней, мороженое с карамелью и запивая все это кока-колой, Лёлька вспомнила выражение: «Подсластить пилюлю», которое когда-то слышала или читала где-то, она уж не помнила. Это выражение означает, что какое-то горькое событие или тяжелую весть люди смягчают чем-нибудь приятным, радостным.

Видимо, подумала тогда Лёлька, ей предстоит принять не одну пригоршню самых что ни на есть горьких пилюль, если родители их так старательно подслащивают!

Ну что ж, Лёлька понимала, что лечение без пилюль не обходится. Она была готова покорно вытерпеть пребывание в этом закрытом санатории, где лечат таких же, как она: одержимых навязчивыми, страшными сновидениями. Нервных больных лечат. Вот только страшно боялась, что это все же психушка. Но родители так настойчиво уверяли, что это просто санаторий… И папин брат, врач-невропатолог, которого Лёлька всю жизнь звала «дядя-доктор» – он и достал путевку в этот санаторий, – тоже уверял, что это вовсе не психушка. У нее просто нервишки расшатались, как дядя-доктор это называл. Никакой шизофрении и всего такого ужасного!

Хотя, с другой стороны, с чего бы расшатываться нервишкам у Оли Ковалевой, которую все зовут Лёлькой, у этой самой обыкновенной девчонки, совершенно здоровой, спортивной, румяной, задиристой, которая никогда ни за словом, ни за делом в карман не лезла? Она всегда спала как топор и только год назад ни с того ни с сего стала видеть один и тот же сон…

Этот сон Лёлька утром не могла вспомнить, но он замучил ее и превратил в замкнутое, дергающееся, перепуганное, истеричное существо, которое пришлось на время (интересно бы знать, на какое!), даже не ожидая конца учебного года, забрать из школы и отправить в специализированный санаторий.

– Столовая? – в эту минуту повторила Лина. – Нет, столовая у нас своя, на нашем этаже. Сюда входить нельзя, разве не видишь надпись?

Лёлька могла бы поклясться, что минуту назад никакой надписи на двери не было.

И даже полминуты назад.

И даже полсекунды!

А сейчас она отчетливо разглядела яркие буквы: «Вход строго запрещен!».

Странно… Может, надпись видна только под определенным углом?

Может быть. Запросто. А еще может быть, что у Лёльки определенные глюки. Не такие, при которых видят того, чего нет, а другие.

Когда не видят то, что есть!

И значит, она все же чокнутая…

Странно – эта мысль уже не так напугала Лёльку, как прежде. Правильно говорят, что человек ко всему привыкает!

– А что там, за этой дверью, я даже не знаю, – продолжала Лина. – Но отсюда вечно пахнет копченой салакой. И очень охота в эту дверь сунуться! Знаешь, как я копченую салаку люблю! Больше всего на свете!

– Причем тут копченая салака? – удивилась Лёлька. – Пахнет печеньем с корицей!

Лина усмехнулась:

– Это уж кому как. Данила говорил, что арбузом пахнет. Адам – шоколадом. Джен – мандаринами. Гаэтано – козьим сыром. Мне вот копченой салакой пахнет. Тебе – печеньем с корицей. А почему так получается и что там на самом деле – ноубоди ноуз.

– Что? – удивилась Лёлька.

– Ноубоди ноуз. Это по-английски «никто знает».

– В смысле никто не знает? – уточнила Лёлька.

– Ну, можно и так сказать, – согласилась Лина. – У англичан ведь только одно отрицание в предложении. Но вообще-то, если дословно переводить, получается – никто знает. Круто звучит, да? Есть какой-то Ноубоди, и уж он-то знает…

– А что он знает? – спросила Лёлька дрожащим голосом.