– Молитвами, мать, молитвами, – пояснил Валентин.

– Ну слава Богу. Только вот Танирочка-то крещеная или нет? Она ведь тут родилась, а я не пойму: в аду-то крестят?

– О святая простота! – не удержался Сергей.

– Почему? – перебил Валентин. – Вопрос по форме прост, а если в глубине…

– Мальчики, хватит, – прервала сама Танира, – не забывайте, что вы из другого мира…

Полина Васильевна не унималась, отвела Валентина в сторону и проговорила:

– Танирочка такая ясная, добрая, она защитница наша и такая отличающаяся от ауфирцев этих, точно она сама русская. Вы ее сами тайно крестите, Валентин, вам зачтется, раз другого выхода нет. Или я могу крестить, я обряд знаю хорошо…

– По согласию Таниры только, – ответил Валентин.

– Конечно, по согласию. Такая чистая душа, а я вижу это по ее глазам, поверь мне, должна быть около Бога. За вашей свадьбой, даст Бог, и наша будет: Сергей и Дашенька. Дитятки пойдут, хоть и в аду родятся, но все крещеные будут.

– В аду еще только детей не хватало, – вздохнул Валентин.

– А что же? Пусть уму непостижимо, но хорошо. А на каждую непостижимость у Господа свой ответ есть.

Нашептались они и пошли к столу, благо Танира и Валентин навезли с собой всякой всячины.

Пировали шумно и откровенно. Все для души.

А к вечеру подъехала другая машина, от Вагилида, чтобы забрать Таниру и Валентина домой.

– Какие они важные стали, – проговорила Дашенька, – потому все переменилось к лучшему у Таниры, что она нам помогает…

А в эту же ночь, к утру, из этого не то лагеря, не то скорее теперь санатория русских пришельцев в аду сбежала безумная Юля. Она пробралась и вышла на дорогу, не замеченная охраной. Как это ей удалось – непонятно. Возможно, безумие помогло. Пробиралась дальше осторожно, отдыхая, подкармливаясь скудным домашним запасом самого невероятного сбора. И первое, что увидела Юля в пригороде столицы, – колонну несуществующих, шедшую по пустынной улочке. Она выскочила из канавы, сорвала цветочек и побежала их догонять.

Остановилась. Несуществующие шли тихо, медленно, словно вообще не двигались.

Тогда Юля запела. Пела она что-то свое, несущественное, по-русски, конечно. Несуществующие встали. А она все пела и пела.

В ответ стал собираться народ. Странный, но все-таки прибито-веселый.

Несуществующие, увидев народ, пошли. Юля захотела сплясать, но они не обратили внимания. Они все шли и шли – широкой дорогой, темной и одинокой, словно в небытие.

Однако народ окружил Юлию и стал интересоваться ее пением.

Народ молчал, молчал, пока она пела, а потом кто-то спросил:

– Она кто, дьяволица, наверное?

– Если дьяволица, надо ее пригласить в дом. – Мы бы хотели, – раздался голос в ответ.

Юля закончила пение.

– Она ведь на человечьем языке поет, а не на дьявольском. Только что это за язык?

– Инопланетянка она, – пискнул кто-то.

Его пристыдили:

– Планет на небе давно уже нет, а ты все мелешь свое, сонное. Проспись!

Вышла довольно толстая ободранная женщина, взяла Юлию за руки и сказала своим:

– Мы ее в дом возьмем. Пусть уж у нас сойдет с ума.

Юлия покорно пошла.

Их было трое: ободранная женщина, высокий мужик и дите, игривое и по-своему сумасшедшее.

Ввели в дом, напоминающий чем-то мажорную могилу. Низкие потолки, и вообще пахнет тлением. Тем не менее в нем было как-то весело, но не совсем в человеческом смысле этого слова. То ли ведьмы тут веселились, то ли несчастная нечистая сила тут плясала и выла. Юлию, бедную, усадили за стол, который занимал половину маленькой комнаты. В центре стоял цветок. Все трое членов семьи уселись рядом. На столе – скудная еда.

– Что же ты не поешь? – спросил мужик. По интонации Юля поняла, о чем речь. Но она не запела. Она заговорила:

– Какие же вы несчастные, черт вас дери! – громко сказала она. – На кой черт вы родились на свет, а? Я вот родилась правильно, но потом, говорят, забыла. Не знаю, что вы мне скажете о том, куда я попала.

Ауфирцы переглянулись и подмигнули друг другу. И стали ей отвечать на своем языке:

– Ты вот покушай сначала. Потом хвались, мы не дураки, все понимаем. Ты говоришь, а мы знаем.

– Вы покажите мне карту Луны, пожалуйста. А то я у вас который час живу, а Луны не видела.

– Она хочет есть. Сын, принеси кашу. – Сын сбегал в кухню за кашей. Юля механически стала есть.

– Кушает! – удивился мужик.

Женщина посмотрела внимательно на гостью и сказала:

– А что мы дальше будем с ней делать? Может быть, убьем ее и все? Она ведь не дьяволица, а человек. Убьем и выбросим. Собаки сожрут.

Юля опять запела.

– Слышишь, как она поет?! Я люблю народные песни.

– Какие же это, к черту, народные песни? Что это за народ такой, слова которого непонятны?

Тогда мужик решил:

– Давай отведем ее на свадьбу. В соседнем доме у Зига – свадьба сейчас. – Действительно, в Ауфири брака не было, но свадьбы были.

– Подождем, пока она кашу съест. Как голодным на свадьбу идти? Не хватит сил.

Юлия, бросив петь, стала доедать кашу, доела и сказала:

– Вы все не от мира сего. Больно вы чудные. Вы не людоеды случайно?

Женщина экстрасенсорно (даже самые обездоленные обладали частично в Ауфири этим свойством) поняла последнюю фразу Юлии, но не обиделась:

– Она говорит, что мы, похоже, людоеды, – обратилась она к членам своей семьи.

– Пусть думает, – ответил мужик. – Идем на свадьбу!

Юлия покорно и насмешливо пошла. Словно ее ведут на казнь несмышленыши – такое у нее было чувство.

У Зигов свадьба была в разгаре. Многие приглашенные сидели в садике на скамейках – плакали. Перед ними на стульях сидели юноша и его подруга – и молчали. Мужик, что привел Юлию, поздоровался с окружающими, и они ответили плачем.

– Нормально, – сказал мужик, втиснул Юлию на скамейку между ауфирцами и сам втиснулся, словно охраняя ее.

Ауфирцы плакали, и мужик, толкнув Юлию в бок, тоже наказал плакать. Юлечка поняла намек, но не смогла заплакать, все мыслимые и немыслимые слезы она уже выплакала навсегда. Плач продолжался, и вроде бы конца ему не было. Но вдруг открылись ворота и медленно в садик стала входить колонна несуществующих. Реакция была молниеносной – все с криком стали разбегаться кто куда. Кто в дом, чтоб запереться в шкафу или в туалете, кто прыгал через забор в другой садик, кто уполз в кусты. Один ауфирец, пацан лет десяти, залез на дерево.