Сейчас, когда по нескольку раз в день звонится в наш подъезд саратовский, уфимский, рязанский, киевский народ, которому не досталось хлеба, когда видишь серые, испитые, обреченные на вымирание покорные лица детей, подростков, молодых женщин и можешь им уделить крохи (и только хлеб, а сам будешь есть и котлету временами, и кашу, и картошку по двугривенному штуку), тогда блины и все слишком сытное или слишком вкусное покалывает совесть. Не то чтобы запрещает все это порой внутренний кодекс морали. Просто слышится чей-то голос: ничто, ничто не заглушит в тебе хрюканье плоти.

4 марта

“Мы – фавны, сатиры, силены, стремящиеся стать ангелами, безобразие, работающее над тем, чтобы стать красотой, чудовищные хризалиды, тяжело вынашивающие в себе крылатую «бабочку»”.

Так говорит Амиель[176], в дружественном общении с которым я провожу часть ночи. Читаю его с нарочитой медлительностью, чтобы подольше не расставаться с ним.

Когда расстанусь, мне будет некем заменить его (в смысле интимно-дружественного общения).

С волнением дочитала Филдинга (“Душа одного народа”), где собраны в одной из глав рассказы бирманцев о их прошлых существованиях. С первого момента пробуждения сознания я верила, знала, что жила в иных образах, в иных семьях, в иных странах. Несколько раз в жизни я встречала людей, обменявшись с которыми взглядом, я знала уже, что это не первая встреча (в ряде случаев и они знали). Оля Б. была однажды моей дочерью. И в другой встрече – матерью. Даниил был сыном. И близким другом – спутником. Были сестрами Анна и Людмила (Владимировна). Также Елизавета Михайловна была старшей, опекавшей меня, заменявшей мать сестрой. Был моим сыном Виктор Затеплинский. Были возлюбленными Шингарёв[177], Шестов, д-р Петровский. Были моими трубадурами И. Новиков[178], П. А., Б. Николаев[179], моя покойная сестра Настя. Дочерьми моими были Таня Лурье (недавно умершая после долгой душевной болезни) и Лиля – твоя тетка, Сережа. И много других. И редко кого я встречаю на этом свете первый раз (огромная кармическая связь с Ирисом – дочь, друг, трубадур – сотаинник). Таинственнее, чем все эти, – нежнее, горячее моя встреча с тобой, Сергеюшка, с той минуты, когда я узнала, что мать твоя зачала тебя.

5 марта

Гитлер. Загадочная фигура. Кто дает – что дает – власть говорить таким языком: не допущу в Германии марксизма. Наполеоновская воля? Исторический фокус многих воль? Закат истории – диалектика тез – антитеза? Так говорил Ленин на другом полюсе. Так всегда говорят вожди – “как власть имеющие, а не как книжники и фарисеи”. – Еще загадочнее тут роль человеческого стада, миллионноголового обывателя. Идет ли он по кличу “власть имеющего”? Или сам возглавляет его над собой, как свой клич? Для марксиста альфа и омега – экономика. Но не могу верить так. Экономика, но рядом с ней и таинственность исторического процесса, о которой говорит Ромен Роллан в его “Дантоне”, и человеческие страсти, сумма воль, личности, вожди, наконец, равнодействующая всех государственных конъюнктур.

Что бы ни было – жуткий момент, страшно новых жертв (4 миллиона коммунистов в Германии), новой крови на лице земли. Бедная мать Эрда[180] захлебнулась кровью своих детей.

7 марта

Шла в Орликовский кооператив, откровенно превратившийся в кабак. Три четверти полок заняты водкой, которую тут же распивают по очереди из бутылки спившиеся с кругу, опухшие от голода сезонники-оборванцы. Шла в кооператив за кабулем – приправой к обычной цинготно пресной пище. По дороге встретила трех крестьянок с грудными детьми. Землистые, обреченные на смерть лица. Тупое отчаяние или полное окаменение в глазах, в чертах лица, в фигурах. Отделила для них какую-то мелочь и все-таки пошла за кабулем. В наказание за окамененное нечувствие и гортанобесие – кабуль оказался такой мерзостью, что ни у кого не хватило духу проглотить его. На 2 рубля две бабы купили бы себе по фунту хлеба. А главное, была бы – и отнята кабулем – у них и у меня минута братского общения.

9 марта

С. Н. Смидович[181] получила орден Ленина. Не щадя живота десятки лет служила своему богу. У таких натур социализм – бог, и служение ему принимает формы религиозного культа. Самоотречение, жертвенность (я видела, как она жертвовала воспитанием детей для женотдела). Неизбежен тут и фанатизм.

Шевельнулись в сердце забытые воспоминания. Мне 27 лет, ей – 24. Ницца. Сквозь зеленые шторы проник в спальню ослепительный луч южного утреннего солнца. За окном певучий голос торговки выкликает названия рыб и долго тянет последнюю высокую ноту. В соседней комнате лежит муж Софьи Николаевны Платон Луначарский, психиатр. У него на голове огромный тюрбан – повязка после операции, сделанной Дуайеном[182]. Нож Дуайена вскрыл в его мозгу какой-то абсцесс и на несколько лет отсрочил конец. Но попутно срезалось что-то, обезглавливающее его истинную личность. Снизился уровень душевного развития, желания, вкусы.

В комнату мою вошла С. Н. – тогда Соня, с белокурой головкой, с нежными красками лица, с серебристым полудетским голоском. Правдивые, пытливые каштанового цвета милые глаза со следами слез смотрят с мрачной безнадежностью. Нежно целую ее голову, лицо. Она плачет и сквозь плач говорит:

– Я не знаю, где теперь Платон. Я не узнаю его. И он меня как будто забыл. Расспрашивал сейчас, какой сегодня обед. Я сказала. А он рассердился: “Не умеешь повкусней рассказать”. Разве это Платон? Никогда он не придавал значения еде, теперь только о ней и думает. Ни обо мне, ни о Татьяне (дочь грудного возраста) не задает даже вопросов. Ничто ему не интересно. И бывает циничен… Боже мой! Разве это Платон?

Тем не менее, с величайшей преданностью провела она возле останков его личности те годы, какие подарил ему Дуайен. И потом, когда вошел в орбиту ее сердца П. Г. Смидович[183], ей нелегко было изменить памяти Платона. Об этом знаю от друга Софьи Николаевны – старичка– переводчика Никифорова. Он, зная мою близость к жизни С. Н., сказал незадолго до ее второго замужества: