Окно во всю стену смотрело в ночной Иерусалим, залитый огнями. В центре гостиной на низком журнальном столике лежали книги про Чайковского и сухофрукты. Припомаженные и припудренные европейские старушки рассаживались по периметру. Судя по хохмам и репликам, они хорошо знали друг друга.

Бедя Майер. «Автопортрет с маской», 1986. Архив Е. Макаровой.

Старик Бар Шай, грузный, в запятнанной одежде, сидел рядом со стереосистемой. Мы с господином Стернфельдом — на почетном месте, подле хозяина. Пока гости собирались, один из присутствующих, уловив ухом гул вертолета (то есть уловили все, но он был самым тревожным), попросил на секунду включить телевизор. Включили, что ввело Бар Шая в тихий, но вполне очевидный гнев — к лекции о Чайковском вертолеты никакого отношения не имеют. Выключили телевизор. За окном бухнуло. Стреляли в Гило.

Бар Шай начал повествование. О предшественниках Чайковского, о Глинке — в общем, все очень интересно, популярно и, как говорят, «им пильпель». Пильпелем особо была присыпана личная жизнь композитора, которому Бар Шай чисто по-человечески сочувствовал, однако, не будь Чайковский гомиком, что в его времена было «меод каше вэ-од йотэр мэсукан», не родилась бы Четвертая симфония. Доктор послал Чайковского, пребывавшего в депрессии, в Италию, и там он написал эту симфонию и оперу «Евгений Онегин».

Неподвижность лектора имела причину — его разбил инсульт, и единственное, что осталось в сохранности, это память и интеллект. Господин Стернфельд сказал (провожая меня после лекции до угла), что Бар Шай выиграл международный конкурс знатоков музыки, что он помнит наизусть все имена Сибелиуса, кроме первого, — Ян и знает все те части и мелкие частички мелодий, которые Хачатурян покрал у Малера.

Прибывающие с запозданием гости не мешали докладчику. Мешал гул вертолетов. Бар Шай велел закрыть окна. Закрыли. Дамы принялись обмахиваться проспектами с концертов Чайковского (у Бар Шая была огромная коллекция всего, что связано с музыкальными событиями), но гул вертолетов отвлекал и при закрытых окнах.

Сделали перерыв. С пирогами и кофе. Я так и не поняла, есть ли у Бар Шая жена и есть ли деньги у директора киноцентра. Так почему бы не спросить прямо? Возраст у Шломо пенсионный, беседует со стариками о шахматах, ни слова о кино. «Какие деньги! — воскликнул господин Стернфельд. — Все на оборону, я директор без средств. Но мы попытаемся выйти на тех, у кого они есть». То есть снова к Шварценеггеру и Барбаре Стрейзанд?

Вторая часть программы состояла из прослушивания симфонии. Вылавливались мотивы и темы, партии отдельных инструментов.

Прибавляя громкость по просьбе подглуховатых гостей, Бар Шай не рассчитал, и система ухнула взрывом.

— Хорошо, что не ХАМАС, — сказал старичок в кипе, сидевший рядом со мной.

— Симан ло тов, — вставила дама в черном, воспользовавшись паузой.

Бар Шай не отвлекался. Вальс аллегро. Трагизм первой части, где, как вы слышали, были отмечены главные темы душевного беспокойства…

Все как по команде повернули головы — за окном снова грохнуло.

Вследствие инсульта движения Бар Шая были заторможенными, в нем двигался лишь ум, отвлеченный от всего побочного. И посему он продолжил:

— Вы услышите сейчас — мы находимся в финале последней части, — как гений Чайковского разрешает симфонию. Слышите? — вступают тромбоны, возвращая нас к изначальному мотиву, но в иной тональности, из тьмы сомнений к свету прозрения…

Раздались аплодисменты — мы слушали не студийную запись, а живую, из венской консерватории. С нашей стороны последовали хлипкие хлопки.

Бар Шай объявил тему следующей встречи — «Героическая» Бетховена.

Кто все эти люди?

Вертолеты перестали кружить над городом.

Мы с господином Стернфельдом шли по безлюдной улице, осталось вручить ему синопсис. Бедя живет, вдыхая кислород из трубочки, очень важно успеть, пока он жив…

Господин Стернфельд меня не слышал. Он восхвалял Бар Шая, его феноменальную память — тело разбито параличом, а ум и душа бодрствуют. Он живет лекциями. Готовится к ним. Из месяца в месяц.

— А кто все эти люди?

— Родственники в основном. И несколько бывших сослуживцев, они всегда приходят.

— Музыканты?

— Нет, бухгалтеры. Бар Шай был главным бухгалтером химкомбината.

— Химкомбината?

— Да. А кем был твой художник? Кем здесь все были?!

— Мой художник работал маляром, продавцом…

— Ну-у… — развел руками господин Стернфельд, — так чего удивляться!

Мы распрощались на углу. С синопсисом, свернутым в трубочку и торчащим, как градусник, из‐под мышки, господин Стернфельд спускался вниз по лестнице, носящей имя Сельмы Лагерлеф, а я подымалась вверх по улице Шауля Черниховского. Сельма уводила его во тьму, Шауль вел меня к свету.

Вдалеке грохнуло. Увы, это не было результатом неполадок системы Бар Шая. Минометный обстрел.

Я влетела домой и включила телевизор. По первой программе Перайя играл Моцарта, значит, все нормально. При терактах все израильские каналы переходят на прямой эфир.

* * *

Ночной Иерусалим. Мерцающая чаша огней простреливается через долину, но из нашего окна этого не видно — мы по другую сторону холма.

Звонит моя приятельница Амина, палестинская журналистка. Она училась в Москве и прекрасно говорит по-русски.

— Как ты там?! — голос у Амины бархатный, а звонит она из соседней деревни Бейт-Джаллы, откуда стреляют.

Рассказываю ей о том, как в поисках денег на фильм о старом художнике попала на лекцию старого бухгалтера, к тому же парализованного, к тому же про Чайковского, к тому же на иврите… Амина хохочет. Хохот вперемешку с выстрелами.

— Погоди, закрою окно. Теперь лучше слышно? Знаешь, Леночка, не могу уснуть… Всю ночь смотрю на часы.

— Не смотри. Этим ты только замедляешь время. Кстати, Бедя тоже не спит, считает минуты до рассвета.

— Это тот, про кого ты хочешь сделать фильм?

— Да.

— А ты-то чего не спишь?

— Пишу сценарий… «Я после потопа».

По-русски не звучит. А на иврите хорошо — ани ахарей мабуль. Русское название можно будет придумать потом, если понадобится. Если мы получим хоть какие-то деньги на монтаж. Если… Все у нас если.

Смерть Авеля

Большая ИСТОРИЯ разрасталась, и мы с Фимой колесили по стране в поисках тех, кто плыл шестьдесят лет тому назад на корабле «Атлантик». На это приключение сподвигнул нас Бедя. Разговор начался издалека.