– Я тоже думаю, что уверен… Но не будем неволить будущее… Ах, какой чудесный вечер! Смотри, горы становятся совсем пурпурными… Сказка меняется с каждым мигом. Морская гладь баюкает ветер у себя на груди, и птица феникс обращается в пепел. Давай постоим здесь подольше. Вот уже появляются первые звезды. Морская гладь неподвижна, потому что ветер спокойно заснул у нее на груди… еще чувствуется его дыхание, но он уже спит… Здесь жизнь, здесь любовь… Сезон пока не начался, народу мало, но какое нам дело до людей… Какое чудо, Элли, это великолепие жизни, любви, разноцветие дня, гаснущего в вечернем пурпуре. И свежее дыхание могучего ветра, сейчас уснувшего… Совсем другого, чем у нас на севере, у нас он завывает так жутко. А здесь ветер беззаботный и безрассудный, спит себе, как великан, на темно-синей груди морской глади, его подруги-великанши. Это и есть свобода, жизнь, любовь, сиянье, роскошь, веселье. Ах, я не буду говорить плохо о моей стране, но лишь здесь я почувствовал, впервые за несколько месяцев, что могу свободно дышать, что в жизни есть огонь и молодость, молодость! Поначалу это пьянит, но я уже привыкаю к этому опьянению…

Они долго стояли на балконе. Когда ветер проснулся на груди у своей подруги и снова задул, этот счастливый великан, и одним дуновением прогнал последние пурпурные облака, закрывавшие звезды, Элли с Лотом пошли в комнату, обхватив друг друга за талию.

А над радостно волнующейся морской водой бушевал мистраль.

Выйдя на небольшую террасу и спустившись по нескольким ступенькам, из апартаментов можно было попасть в сад.

– Ты приехал рановато, чтобы увидеть мой сад во всей его зимней роскоши, – сказала Отилия. – Ты приехал слишком рано. У нас природа спит все лето под жгучим солнцем.

– Это долгий, долгий сон любовников, – сказал Лот, идя под руку с сестрой.

– Да, это сон любовников, – повторила Отилия. – В начале осени идут сильные дожди. Вдруг налетают, неожиданно. После них природа пробуждается. Это так чудесно! Когда на севере не найдешь ни листочка, ни цветочка, здесь вскапывают землю, сажают траву, здесь расцветают мимоза, и гвоздики, и фиалки. Ты приехал рановато, но ты как раз застал переход. Смотри, вот мои последние летние розы, они цветут так весело и беспорядочно. А вот мой гелиотроп, он великолепен… Смотри, вот груши, ты когда-нибудь видел такие крупные груши? Сколько их тут, одна, две, три, четыре, пять, шесть… Давай их сорвем, они уже созрели. А если упадут на землю, то их съедят муравьи, вмиг… Альдо, Альдо! Иди сюда! Альдо, сорви, пожалуйста, несколько груш, будь добр. Мне не достать, и Лоту тоже… Элли, ты еще не видела моего винограда, посмотри, вот моя беседка из виноградных лоз… это малиновый виноград, сейчас попробуете. Вот, держи гроздь… Он очень сладкий… А груши съедим за столом. Они похожи на ароматный сахарный снег. А вот инжир: это старое дерево, но все еще символ плодородия. Рвите, угощайтесь: это персики. Какое еще горячее солнце, правда, под ним все благоухает еще сильнее, природные ароматы изумительны… А от винограда я просто без ума.

Ее белая рука в белом рукаве рвала и рвала синие, покрытые дымчатым налетом гроздья. Она рвала их без меры, в упоении. Альдо срывал самые красивые грозди для Элли. Этот грациозно-сильный и безупречно спокойный мужчина сорока с лишним лет был явно из породы тех, кто рожден для любви, для южной, страстной любви. Сейчас, когда он тянулся к верхним гроздьям винограда, под небрежными складками его серого фланелевого костюма вырисовывалось его мускулистое и гибкое тело, прекрасное и гармоничное, точно античная статуя, так что казалось даже странным, что на скульптуру надет современный костюм. Глядя на крупные и правильные черты его улыбающегося лица, выражавшего мир и покой, Лот вспоминал скульптуры, которые ему довелось видеть в Италии: Гермеса в Ватикане – но нет, Альдо был не настолько интеллектуален, – Антиноя в Капитолии, но Альдо являл собой более мужественную версию… Лот вспоминал «Борцов» в галерее Браччио-Нуово, только Альдо выглядел постарше и покоренастей… Улыбка на лице Альдо была ответом на улыбку Отилии, и покой был покоем найденного счастья. Яркий миг совершенного человеческого блаженства… Этот миг читался в его улыбке, хотя миг не может длиться вечно… Это найденное счастье было подобно соку из виноградной кисти… Лот чувствовал, что переживает самые счастливые часы своей жизни, что он счастлив благодаря Элли, но все же испытывал зависть к этим двум красивым людям; в них было что-то по-настоящему простое и естественное, античная красота среди южной осенней природы, среди изобилия спелых плодов, и он знал, что никогда не достигнет такого простого естественного счастья, потому что его преследовала мертвенная грусть, потому что в душе его жил Север, как ни пытался он от этого Севера ускользнуть, и потому что он испытывал Страх перед старостью, и потому что его любовь к Элли зиждилась на гармонии душ и сердец, потому что ему по природе была чужда пылкая чувственность. И он ощущал это как пробел и из-за этого пробела завидовал и ревновал всей своей ревнивой душой, которую унаследовал от матери. Они оба, Альдо и Отилия, не ощущали той мертвенной грусти и болезненного страха, от которого страдали Лот с Элли, и все же их счастье, бьющее через край, было осенним, как природа вокруг. На беседку из винограда вдруг посыпались отливающие медью листья платанов, сорванные грубой рукой разом разыгравшегося, неистового ветра. По беспорядочным розовым кустам пробежала дрожь, перезрелая груша с громким звуком упала на землю. Была осень, и ни Альдо, ни Отилия уже не были молоды… И все же… они нашли это счастье, и как знать, что еще они нашли в своей жизни раньше, идя каждый своим собственным путем! О, свобода и счастье, о, это мгновенье! О, как завидовал Лот! Как бы он хотел быть похож на Альдо, быть таким же большим и сильным, красивым, как античная скульптура, простым, как античная душа… Чувствовать, как кипит его кровь, без малейшей оглядки! Север, север замораживал все его чувства, так что он постоянно боялся ловить миг удачи отважной рукой из страха перед последствиями – да еще этот вечный страх старости, хотя он еще молод! Он посмотрел на свою жену, и душа его разом успокоилась… Он любил ее. Грусть и страх – это были только его чувства, с ними уже ничего не поделаешь, с ними приходится мириться. Его могло захлестнуть опьянением блаженства, но лишь на миг; но его счастье не в этом… От блаженства он захмелеет: для бурных переживаний его кровь недостаточно горяча… Он любил так, как умел любить; он был настолько счастлив, насколько умел быть счастливым… Он нашел, что искал, и был благодарен за это… Нежность к Элли пронзила его насквозь: он чувствовал в ней родственную душу… Изобилие не для него, он с детства чувствовал тяжелое давление того, что давным-давно прошло, и оно не давало ему без оглядки раскрыть объятия навстречу бурной жизни…

Лот отбросил веточку виноградной грозди и пошел за Альдо, позвавшим его. Итальянец приветливым движением взял его под руку.

– Отилия сейчас будет петь, твоя жена попросила ее об этом, – сказал Альдо; он говорил по-французски с волнующим чувства округлым итальянским акцентом.

В гостиной Отилия уже пела, аккомпанируя сама себе на рояле. Ее богатый голос, рассчитанный на большие залы, летел чистой волной в сад, так что воздух дрожал от густого звучания счастья. Это была итальянская песня композитора, незнакомого Лоту. У него возникла иллюзия, будто Отилия в этот миг импровизирует. Песня звучала одной длинной фразой, поначалу тихой, затем ликующей и наконец замирающей от удовлетворения, точно нимфа в любовных объятиях фавна.