В любом случае восемь рублей — небольшие деньги: больше пары яиц на них не купишь. Решено: мы с Чезаре, признанные всем коллективом парламентарии, сходим еще раз в деревню и на месте разберемся, на что лучше всего потратить собранную сумму.

Уже по дороге нас осеняет идея: услуги, а не продукты, вот что нам надо! Нанять у наших ночных знакомых лошадь с повозкой, чтобы доехать до Старых Дорог. Восьми рублей, скорее всего, не хватит, но можно предложить им в придачу что-нибудь из одежды, тем более что в такую жару нам она не нужна. Наше появление в деревне было встречено дружескими приветствиями и смешками старушек, а также грозным собачьим лаем. Когда установилась тишина, я, припомнив прочитанные в свое время русские книги, сказал:

— Тэлэга. Старые Дороги, — и показал восемь рублей.

Последовало невнятное бормотание: меня явно не поняли. На этот раз моя задача была не столь сложной, как накануне. На гумне под навесом я увидел сельскую четырехколесную повозку, узкую и длинную, с расширяющимися кверху бортами. Я дотронулся до нее и, слегка раздраженный тупостью этих людей, спросил, разве это не тэлэга?

— Телега! — с отцовской назидательностью поправил меня бородач, возмущенный моим варварским произношением.

— Да, тъэлъэга, — повторил за ним я, — на Старые Дороги. Мы платить. Восемь рубли.

Мне было ясно, что предложение мое смехотворно: кто согласится гнать лошадь тридцать километров туда (двенадцать часов пути) и тридцать обратно за цену двух яиц? Но бородач спрятал в карман деньги и ушел, а через некоторое время вернулся с мерином, впряг его, подал нам знак садиться и все так же молча положил в телегу несколько мешков. Чезаре привел остальных, перед которыми мы не упустили возможности похвастаться своими успехами, и повозка двинулась в сторону шоссе. Итак, комфортабельное путешествие в телеге (в тьэльэге), триумфальный въезд в Старые Дороги, и все удовольствие за восемь рублей! Вот что значит знать иностранные языки и обладать дипломатическим даром.

На самом деле и нам, и нашим товарищам вскоре стало ясно, что восемь рублей мы просто выбросили псу под хвост: бородач и без нас поехал бы в Старые Дороги по каким-то своим делам, так что мы могли бы, наверное, и бесплатно доехать.

Выехали мы около полудня. Лежать на мешках было не очень удобно, но все же гораздо лучше, чем идти пешком. Глядя вокруг, мы любовались непривычным для нашего глаза, удивительным пейзажем.

Равнина, еще вчера подавлявшая нас своей торжественной скукой, уже не была такой безнадежно-ровной. На ней появились легкие волны, возможно, остатки древних дюн, невысокие, всего в несколько метров, но этого было достаточно, чтобы нарушить монотонность, дать отдых глазу, создать ритм, масштаб. Впадины между мягкими гребнями были заболочены, тут и там виднелись озера и озерки. Песчаную землю неровными островками покрывал дикорастущий колючий кустарник. Высокие деревья тоже встречались, но одиночные и редко. По обеим сторонам шоссе ржавели бесформенные останки орудий и грузовиков, мотки колючей проволоки, каски, котелки — свидетельство многомесячного противостояния двух армий. Это был район среднего течения реки Припяти, заболоченная Полесская низменность.

На шоссе и вокруг не было никого, только уже к вечеру мы заметили на белой пыльной дороге темную фигуру: кто-то решительно нас нагонял. Расстояние между нами постепенно сокращалось, и наконец мы увидели, что это Мавр, Авезани из Авезы, наш старейшина. Видно, и он переночевал в каком-то укрытии, а теперь спешил в Старые Дороги. Он не шел, а летел на всех парах, как хорошо отлаженная машина, глядя прямо перед собой, и его белые волосы развевались на ветру. На спине он нес свой огромный мешок, из которого торчал топор, сверкавший, точно серп Кроноса.[29]

Мавр нас не видел или не хотел видеть и уже намеревался обогнать, когда Чезаре окликнул его и пригласил в телегу.

— Позорное племя, свиньи поганые, — ответил Мавр, выпуская на свободу поток ругательств, постоянно вертящихся в его голове, и, прибавив шагу, продолжил свое движение к горизонту, противоположному тому, на котором он перед этим возник.

Синьор Унфердорбен, знавший о Мавре намного больше нас, рассказал, что его странности имеют свое оправданье. Мешок тоже имеет объяснение, как и бродячая жизнь, которую Мавр вел всегда. Дело в том, что, рано овдовев, он остался с дочерью на руках, теперь ей должно быть уже около пятидесяти. Дочь неизлечимо больна: у нее паралич, она прикована к постели. Мавр пишет ей каждую неделю письма, но они, конечно, не доходят. Ради своей дочери Мавр и живет, ради нее работал всю жизнь, побурел, как старый орех, затвердел, как камень. Кружа по свету ради нее, он собирал в свой мешок все, что подворачивалось под руку, все, что можно было употребить в дело или обменять на что-нибудь стоящее.

Больше мы до конца пути никого не встретили.

В Старых Дорогах нас ждал сюрприз. Оказалось, это не деревня, вернее, маленькая деревня с таким названием существовала, она находилась в стороне от шоссе, в лесу, но ее мы обнаружили позднее, узнав заодно, как переводится само название «Старые Дороги». Всех итальянцев, тысячу четыреста человек, разместили в одном-единственном огромном здании, одиноко стоявшем у шоссе среди невозделанных, разделенных перелесками полей. Здание называлось «Красный дом», и оно действительно было красным, как снаружи, так и внутри.

Это была очень странная постройка, выполненная безо всякой видимой планировки, расползавшаяся в стороны, как вулканическая масса. Непонятно, то ли дом строили несколько враждующих между собой архитекторов, то ли один, но сумасшедший. Центральная, более старая часть здания, задавленная и зажатая беспорядочными пристройками, была трехэтажной, поделенной внутри на комнаты, где прежде, должно быть, располагалась военная или гражданская администрация. К центральной части прилегали актовый зал, несколько школьных классов, кухни, прачечные, театр не меньше чем на тысячу мест, санчасть, спортивный зал; рядом с главным входом был чулан с какими-то странными стеллажами; мы пришли к выводу, что это бывшее хранилище лыж. Но, как и в Слуцке, здесь почти ничего не осталось ни из мебели, ни из оборудования. Не было не только воды, но и самих кранов, а также кухонных плит, кресел в партере театра, школьных парт, лестничных перил.

Зато самих лестниц в Красном доме было с избытком, они встречались повсюду в этом нескончаемом здании: широкие, парадные лестницы вели в пыльные, заваленные всяким хламом каморки; узкие, с разнокалиберными ступенями упирались на середине в какую-нибудь наскоро возведенную колонну, подпирающую треснувший потолок; шаткие, короткие, на две стороны, соединяли не стыкующиеся между собой этажи главного корпуса и пристроек. Но самой удивительной была гигантская лестница по одному из фасадов: с широкими трехметровыми ступенями, она поднималась из заросшего травой двора и упиралась в стену.

Вокруг Красного дома не было никакого ограждения, даже символического, как, например, в Катовицах; не было и пропускного пункта. У входа часто стоял молодой русский солдат, но никакого касательства к итальянцам он не имел. Его задачей было следить, чтобы русские по ночам не лазили в комнаты к итальянским женщинам.