Русские офицеры и солдаты занимали деревянный барак неподалеку; там же останавливались иногда и другие военные, приезжавшие по шоссе, но ни тем ни другим до нас не было дела. Заправляли в лагере итальянские офицеры, небольшая группа бывших военнопленных. Заносчивые и грубые, они кичились своим положением и выказывали нам, гражданским, полное равнодушие и даже презрение. Самое удивительное, что у них установились замечательные отношения с советскими офицерами из соседнего барака. Больше того, они занимали привилегированное положение не только среди нас, но и среди русских, потому что питались в русской офицерской столовой, носили новехонькую советскую форму (без знаков отличий) и хорошие офицерские сапоги, спали на походных кроватях с простынями и одеялами.

Но нам тоже грех было жаловаться. Мы жили и питались точно так же, как и русские солдаты, при этом от нас не требовали никакой особой дисциплины. Работали не все, а только те, кто сам хотел. Добровольцы обслуживали кухню, баню, электрогенератор. Леонардо предложил себя в качестве врача, а я медбрата, но в летнюю пору почти никто не болел, так что наша работа обернулась самой настоящей синекурой.

Уйти можно было свободно. Некоторые так и сделали. Одних замучила тоска, других тянуло к приключениям, а третьи рассчитывали перейти границу и добраться до Италии. Но через несколько недель или месяцев скитаний все возвращались: если Красный дом не был огорожен и не охранялся, то далекие границы, напротив, охранялись очень даже хорошо.

Со стороны русских мы не замечали никакого идеологического давления, никакой дискриминации. Наше итальянское сообщество было очень пестрым: офицеры из АРМИР, партизаны, узники Освенцима, рабочие из «Организации Тодта», уголовники и проститутки из тюрьмы Сан-Витторе, коммунисты, монархисты, фашисты. Русским, однако, было глубоко безразлично, кто из нас кто; для них мы были просто итальянцы, а остальное их не интересовало. «Все равно», — говорили они.

Мы спали на деревянных настилах с соломенными матрацами, шестьдесят сантиметров пространства в ширину на одного человека. Поначалу мы пытались протестовать — слишком, мол, тесно, но русское начальство вежливо отклонило наши протесты, найдя их необоснованными. В головах настила все еще можно было прочитать нацарапанные карандашом фамилии советских солдат, спавших здесь до нас, и нам пришлось убедиться, что каждый из них довольствовался всего пятьюдесятью сантиметрами.

То же самое относилось и к питанию. Мы получали килограмм ржаного хлеба в день, тяжелого, сырого и кислого, но это был их хлеб, и его было много. Ежедневная каша тоже была их кашей. Небольшой брикет, в состав которого входили сало, пшено, фасоль, мясо и специи, насыщал, но плохо переваривался, и мы лишь после многодневных экспериментов научились доводить эту кашу до съедобного состояния, варили ее по многу часов.

Три-четыре раза в неделю давали рыбу — речную, крупную, сомнительной свежести, костлявую и несоленую. Что с ней делать? Кое-кто приноровился есть ее прямо так, в сыром виде (и многие русские так ее ели), потому что для приготовления требовались емкость, приправы, соль и умение. Но скоро мы убедились, что самое лучшее — продавать ее тем же русским — окрестным крестьянам и проходящим по шоссе солдатам. Осваивая новое ремесло, Чезаре очень быстро достиг в нем совершенства.

В рыбный день он с утра обходил комнаты, забирал у всех желающих рыбу, нанизывал ее на кусок проволоки, потом вешал себе эту вонючую гирлянду на шею и исчезал, иногда до самого вечера, а вернувшись, раздавал своим доверителям рубли, сыр, четвертушки кур и яйца. Такой обмен устраивал всех, а Чезаре особенно.

С первых доходов от своей коммерции Чезаре купил рычажные весы, благодаря которым его профессиональный престиж заметно возрос. Но для полного осуществления задуманного ему требовался еще один инструмент — шприц. Понимая, что найти такую вещь в русской деревне невозможно, Чезаре пришел ко мне в санчасть и спросил, не могу ли я ему помочь.

— Зачем тебе шприц? — удивился я.

— Какая тебе разница? Одолжи мне один, вон у тебя их сколько.

— А размер?

— Чем больше, тем лучше. Если он даже с дефектом — не страшно.

У меня как раз нашелся один такой, с отколотым краем, на двадцать кубиков, им все равно нельзя было пользоваться.

— Что ты собираешься с ним делать? — снова спросил я.

Возмущенный моей бестактностью, Чезаре бросил на меня сердитый взгляд. Он сказал, что это его проблемы, что есть у него одна задумка, но ее еще надо проверить, и пока не закончится эксперимент, рано говорить о чем-либо; меня это в любом случае не касается, так что нечего совать нос в его дела.

Но тайна шприца скоро прояснилась. От безделья в Старых Дорогах все только и делали, что сплетничали и следили, кто чем занимается. Вскоре после визита Чезаре в санчасть монахиня Летиция заметила, как он, набрав в ведро воды, направился в сторону леса; Стеллина видела его уже в лесу: он сидел на земле с ведром между ног и разложенными веером рыбами, которых он «как будто кормил»; наконец, Ровати, конкурент Чезаре, встретил его в деревне. Чезаре был без ведра, со связкой рыбы, но рыба у него была не плоская, как обычно, а толстая, твердая, почти круглая.

Как часто бывает со многими научными открытиями, идея со шприцем возникла у Чезаре не сама по себе; ее подсказал случай. За несколько дней до этого он выменял в деревне на рыбу живую курицу. В Красный дом он вернулся уверенный, что совершил выгодную сделку. Еще бы, всего за двух рыбин ему дали прекрасную курочку — не очень молодую, правда, и слегка вялую, зато большую и толстую. Но после того как курица была зарезана и ощипана, стало заметно, что с ней не все в порядке: ее огромный живот перекосился на одну сторону, а в нем что-то перекатывалось. Это что-то было большое, подвижное, мягкое, но на яйца не похожее. Оказалось, у курицы большая, наполненная жидкостью киста.

Чезаре, конечно, не захотел оставаться внакладе и перепродал курицу самому бухгалтеру Рови, причем с выгодой для себя. Но потом, как герой Стендаля, задумался: а почему не попытаться подражать природе? Почему не провести опыт с теми же рыбами?

Сначала он заливал воду через вставленную в рыбий рот соломинку, но вода выливалась обратно. Тогда он подумал о шприце. С помощью этого инструмента ему удалось достичь великолепных результатов, но не сразу, а после целого ряда экспериментов. Чезаре понял: все зависит от того, куда делается инъекция. В одних случаях вода сразу же вытекает, в других задерживается, но ненадолго, и только в третьем случае остается в рыбе. Проведя с помощью перочинного ножа не одно вскрытие, Чезаре пришел к выводу, что самый надежный способ — впрыскивать воду в воздушный пузырь.

Рыба, обработанная таким способом, становилась тяжелее на двадцать-тридцать процентов и приобретала более внушительный вид. Правда, дважды одним и тем же клиентам подобный товар не продашь, зато можно всучить русским демобилизованным солдатам, которые идут по шоссе на восток и обнаружат обман за много километров от места покупки.