Косоглазия у него больше не было.

— Исцелил… — беззвучно сказал воде Серафим. — Владыка!

Филипп сидел на топчане в настежь раскрытой келье. Игумен вошёл, остановился у двери и с достоинством поклонился узнику.

— Звал меня, митрополит? — спросил он.

— Я не митрополит, — поправил Филипп.

Игумен сдержанно поклонился.

— Не признаю твоего низложения. Чего хочешь, владыка?

Филипп не стал спорить про низложение. Сейчас это не важно.

— Хочу спасти тебя и братию, — просто сказал он. — От нынешнего дня на третий явится сатанаил. Я умру. Грех моей смерти на обитель возложат и братию перебьют. Бегите.

Игумен выслушал это, не дрогнув лицом.

— Благодарю, владыка. Скажешь ещё чего?

Филипп пожал плечами:

— Всё уже сказано. Ты и сам знаешь. Ступай. Поклонись от меня братии, пусть простит меня. А я за узилище вас не виню.

Игумен сделал шаг к Филиппу и наклонил голову:

— Благослови, владыка.

Филипп поднялся с топчана и благословил монаха.

На заснеженной площади перед входом в храм толпились замёрзшие монахи. За стенами и башнями монастыря пунцово разгоралась утренняя заря, медно отсвечивая на куполе храма, как налив на яблоке. Монахи тихо переговаривались:

— Это что ж такое — храм заперт?..

— И на звоннице никого…

— Уже и за келарем послали — ищут.

— Может, стряслось чего?

— Игумен!..

— Игумен идёт!

К толпе монахов приближался игумен. Правой рукой он небрежно крестил братию, а в левой руке он нёс большое кольцо, на котором звякали ключи. Монахи расступились, давая проход к дверям храма.

— За мной не спешите, братья, — проходя сквозь толпу монахов, предупредил игумен.

Он остановился у двери, выбрал ключ и начал отпирать тугой врезной замок.

— Сами знаете, кто у нас в заточении, — негромко говорил игумен, с трудом поворачивая ключ. — От сего дня на третий суждено ему принять терновый венец.

Замёрзший замок заскрежетал и поддался напору ключа. Игумен потянул на себя высокую, окованную кружевами дверь храма.

Монахи молчали.

Игумен остановил движение двери и посмотрел на монахов.

— Велено мне передать вам, чтобы вы спасались, — сказал он. — Сам я останусь, но вам не судья.

За свою долгую службу игумен много раз говорил эти слова — «Бог вам судья». А на самом деле судьёй был он сам: награждал, корил, наказывал и миловал. Игумен уже решил для себя, что умрёт вместе с митрополитом, и все прежние заботы стали не важны. И поэтому сейчас игумен впервые в жизни ощутил могучую свободу прощения.

От простора этой человечности даже снег на площади вдруг взвился позёмкой. Игумен никогда не видел такого высокого неба, такого глубокого света, таких красивых лиц у людей. Ну и пусть люди сбегут. Они слабы. От него же счастье прощения никуда не сбежит.

— Кто за мной в собор войдёт, тому погибнуть, — предупредил игумен. — Кому венец не по челу, идите с миром.

Игумен поклонился монахам, перекрестился и вошёл в храм.

Монахи молчали, стоя у дверей чёрной толпой. Ветер трепал подолы ряс и бороды. Потом поодиночке монахи начали креститься и уходить в храм.

На улице осталось всего несколько человек. Они стояли долго, но так и не нашли сил последовать за игуменом. Они трижды низко поклонились и пошли к воротам монастыря.

На полпути молодой монашек вдруг вывернулся из ряда, побежал обратно к храму и юркнул в темноту притвора.

За стеной монастыря, отделённое рвом, находилось кладбище. Здесь среди крестов стояла небольшая бревенчатая церковка на каменном фундаменте.

В подвале под её алтарём два монаха копали яму — тайную могилу митрополиту Филиппу. Филипп же сам пророчил свою скорую смерть. Он творил чудеса и гневил государя. Кромешники могут отнять тело, чтобы не было потом мощей. Лучше сразу спрятать тело от поругания.

Один монах стоял в яме и насыпал землю в бадейку. Другой монах за верёвку вытаскивал бадейку наверх и высыпал на расстеленную холстину. Подвал освещала лучина.

Огонь её заметался. В дальнем углу подвала открылась маленькая дверка подземного хода. Ещё два монаха, сгибаясь почти пополам, на верёвках втащили в подвал длинный гроб.

— Глубоко не ройте, братья, — сказал один из пришедших монахов, прислоняя гроб стоймя к стене. — Не век ему здесь лежать.

— Искать будут, — пояснил монах с бадейкой. — Надо понадёжнее.

— Страшно умирать-то, братья… — тихо сказал третий монах, сматывая верёвки от гроба.

— Страшно — так беги, — ответил монах с бадейкой.

— Чего смерти бояться, если чудо видел? — сварливо пробурчал монах с гробом.

Где чудо — там Господь. Где Господь — там нет смерти, нет страха.

Страх бывает, если надо совершить подвиг. А тут какой же подвиг? Скончавшихся положено хоронить. Это не подвиг. Это как зипун надеть, выходя на мороз.

— Куда бежать, когда здесь спасение? — из могилы угрюмо спросил четвёртый монах.

По всей Москве читали царский указ.

Посреди базарной площади тиун забрался на помост под виселицу, где качались давно расклёванные воронами мертвецы.

— Всем людям московским… а также бабам и девкам и боярским дочерям и купеческим дочерям… — надрывно затянул тиун, перекрикивая гомон толпы.

Люди недоверчиво оглядывались на тиуна, прислушивались.

— Великий князь Московский Иван Васильевич… являться на казни всех врагов государевых и гулянья с балаганными потехами… — Голос тиуна плыл над затихшим базаром волнами. — За ослушание битьё кнутом без разбора чина и государев гнев!..

В церкви, полной прихожан, перед причащением поп закрыл на аналое книгу и угрюмо объявил:

— А ещё велено говорить по всем приходам и базарам, и кабакам, и людным сборищам… — поп откашлялся в кулак, пряча глаза под брови, — чтобы завтра на рассвете весь народ собирался на площади, где государь устроит казни всех врагов своих и за государев кошт гулянья с брагой, горками, качелями и прочими потехами.

Паства слушала с пустыми лицами и крестилась.

— А кто не явится, того изловят и будут сечь нещадно, как за измену, — добавил поп.

«Пущай секут», — подумал он про себя.

По деревянным улочкам Москвы весь вечер, не спеша, разъезжали конные караулы опричников. Опричники молотили мётлами в ворота и кричали: