Бестелесный, прозрачный, янтарный вихрь пламени охватил весь храм. С кровли срывались горящие доски и плыли по воздуху, как по воде. Опричники отступали от церкви, не выдерживая жара. А из этого пекла гремели голоса:

— Исусе, помощниче мой, не отрини мене!

Малюта махнул рукой, и опричники побежали к своим коням.

Отряд опричников поскакал прочь от пустого монастыря и от пылающей посреди погоста церкви. А над истоптанным кладбищем из пожара разносилось:

— Исусе, Создателю мой, не забуди мене!

В ясном утреннем небе над Москвой по четырём сторонам небосвода еле заметно замерцали фигуры четырёх огромных Ангелов с серпами в руках. Ангелы взмахивали крыльями, и по улочкам Москвы, клубясь, неслась лёгкая позёмка.

— Исусе, Пастырю мой, не погуби мене! — пели в погибающем храме погибающие монахи.

Храм начал рушиться. Осела и разъехалась охапкой горящих брёвен колокольня. Отломился купол, огненным клубком покатился по кровле и упал на землю, разбившись на языки пламени. Блещущие трещины продольно прорезали стены церкви — и стены в облаке искр посыпались вкривь и вкось.

А в этом костре, как прежде, не умолкали живые голоса:

— Исусе, Сыне Божий, помилуй мя!

На месте храма громоздилась чудовищная груда чёрно-алых углей, по которой ещё бегали рваные лоскутья огня. Но над углями, будто парус над кораблём, высился огромный иконостас, сияющий золотом окладов и ликов во всей силе и славе.

Это вокруг алтаря, над могилой Филиппа, словно бы невидимая рука очертила спасительный круг-оберег. В его пределах и оказался иконостас — и все монахи, что лежали под ним и пели.

Иоанн приехал в пыточный городок на рассвете. К его приезду всё уже было готово.

Плотники всё достроили, опричники навесили все верёвки, завязали все узлы и наточили все топоры. Брёвна, доски, обрезь, щепу, стружки — всё увезли. Горели костры, возле которых грелись стражники и палачи. Митька Плещеев и Васька Грязной для тепла тузились друг с другом на кулачках.

Готовы были и приговорённые. Их уже свезли в городок и развели по местам. Мужики и бабы — избитые, окровавленные, в рваной одежде, без шапок и платков — кучами сидели возле столбов и плах. Лица у приговорённых были измученные, покорные, страшные.

Кай-Булат прохаживался между смертников, приглядывался к бабам, а если какая нравилась ему, то наклонялся и за подбородок поднимал вверх лицом.

Братья Очины топтались возле больших винных бочек. Выбить пробку молотком они не решались, а потому ножом процарапали между клёпок щель и подставляли под капли резные ковшики.

Царский помост застелили ковром, а в кресла царя и царицы положили медвежьи шкуры. Иоанн и Мария Темрюковна, оба в шубах, уселись на свои места, и сверху государя и государыню вместе с креслами одели в другие шубы.

Невыспавшийся, хмурый Малюта стоял за царскими креслами и держал в руке метёлку из павлиньих перьев — обметать плечи государей от снега.

Два опричника, сгибаясь от натуги, занесли на помост мешки с медными деньгами и бухнули к ногам Иоанна.

Возле заострённых и обледенелых кольев в одних рубахах стояли бородатые бояре со связанными сзади руками. Босые ноги бояр посинели, но бояре не двигались, надеясь замёрзнуть насмерть прежде казни.

К высокому столбу привязали истерзанного пыткой Вассиана, поставив его пятками на перекладину. Вассиан был без сознания. До колен его доходила куча дров, приготовленных для сожжения еретика.

Иоанн молчал, ожидая народ, и глядел на раскрытые ворота пыточного городка. Ворота были пусты. Иоанн ждал. В ворота осторожно прошмыгнула собака, но люди не шли.

Под виселицами-глаголями Генрих Штаден заботливо проверял узлы петель на шеях осуждённых. Глядя вверх, Штаден дёргал за верёвки, проверяя их на прочность.

У палаток со съестным Алексей Басманов хозяйственно заворачивал в платок десяток горячих пирожков. Федька глазел по сторонам и жевал сладкую ватрушку.

Иоанн ждал людей. Ждали опричники. Ждали приговорённые к смерти. Но ворота стояли пустые. И улица за ними тоже была пуста.

Иоанна и Марию Темрюковну заносило снегом. Малюта устал смахивать его метёлкой. Иоанн зашевелился под ворохом одежды, стащил с руки варежку и принялся рвать завязки шубы, словно ему сделалось жарко.

— Где мой народ? — прошептал он.

Под безоблачным рассветным небом раскинулась огромная Москва — снежные крыши, шатры, купола, деревья, колокольни… Позёмка заметала улицы, на которых с восхода не появилось никакого следа — ни человеческого, ни санного. Льдом затягивало проруби на реках. Не шумели кабаки. В храмах не звонили к заутрене. Бабы не судачили у колодцев. На торгах не гомонили толпы. Не было даже дымов из печей. В безлюдной Москве по запертым курятникам пели петухи.

В пыточном городке опричники разметали сугробы на помостах. Среди страшных столбов и кольев крутились вихри позёмки. Снег хлестал Иоанна по глазам и уже не таял на лице Марии Темрюковны.

Иоанн раздёрнул шубу на груди, сбросил шапку, наклонился вперёд и, раздувая жилы, отчаянно закричал этому пустому городу:

— Где мой народ?!