— Знаете, — на немецком принц говорил не особенно уверенно. С паузами на выбор подходящего слова. Не так бегло и привычно, как на русском или французском языках. — Вокруг меня всегда много людей. Разных. Но все говорят… говорят… говорят… Хвалят. Дарят всякие вещи. Жалуются.

— Так и будет, Александр Николаевич. Так всегда и будет, — кивнул я.

— Да-да, Герман Густавович. Я понимаю… Но чего им всем надо? Как понять, кому из них можно верить?

Сердце сжалось. Мне было бесконечно жаль этого маленького одинокого человечка.

И в это же самое время — ликовало. Мне казалось, я, наконец, раскрыл замысел Божий! Догадался, зачем все это. Для каких целей Он приоткрыл дверцу, выпустил мою мятущуюся душу из бездны Ада. Вот оно! Вот истинная цель! Внести свою лепту, что-то тронуть в душе маленького человечка. Воспитать истинного Владетеля земли русской. Великого царя. Того, кто, кои-то веки, сумеет воплотить исконную Мечту нашего народа — Справедливость для всех и каждого! Равновесную и всеобъемлющую, а не только для какой-то одной группы людей.

Все же, что делалось прежде — несомненно, нужное и правильное — но не более чем камни в дороге вот сюда, в этот пустынный коридор императорского дворца, к этим багряным стульям и маленькой горячей ладони в моих руках.

— Их много, — воскликнул я, переполненный, казалось, самой Божественной силой. — И они разные. И всем что-то нужно от тебя, маленький государь! Одним всего лишь деньги, ибо дела их плачевны, а ты средоточие всех сокровищ Державы. Иным — власть, потому как и этого у тебя вскоре будет без меры. Но и те и эти — всего лишь слабые, убогие, достойные жалости человечки. Этих ты можешь использовать, кидать им крошки с твоего стола, и требовать с них нужной тебе службы. От одного лишь тебя заклинаю: не пускай их к себе в сердце! Не называй их друзьями, не потакай их низменным желаниям, не верь им. Обещай мне это!

— Хорошо, — одними губами, не слышно, выговорил малыш.

— Есть и другие. Те, которым ничего от тебя не нужно. У кого сердце болит за нашу Родину, кому за Державу обидно и кто горд тем, что рожден под этим небом. Этаких вот нужно прижимать к груди. Этим помогать и направлять, дабы, буде они ума невеликого, не натворили они страшного от горячности сердец. С этими дружи и за ошибки прощай. Но и им не верь. Пламя отличных, благозвучных и справедливых идей — равно и ординарному огню — все равно жжет. И не дай тебе Господь, мой маленький государь, вспыхнуть от того пламени, распалить вместе с ними пожар по всей державе. Потому как тушат такие огни только великой кровью. И в том мне так же поклянись.

— Я… — пискнул Александр, прочистил горло, и уверенно продолжил. — Я клянусь.

— Один ты, — кивнул я. — У всех на виду аки Алесандров Столп на дворцовой площади. А людей вкруг — тьма. Разных. Бедных и богатых, благородных и низких. Умоляющих и угрожающих, пылающих пламенем и вязких, как болотная тина. И лишь ты — судья им и слово твое — Закон. А по сему — холоден должен быть твой разум и горячее сердце. Чтоб мог ты жалеть убогих и ненавидеть подлых, но вердикт выносить по Справедливости и Правде, а не в гневе или скорби. Для того и твержу тебе одно — не верь никому.

— А вам? — с надеждой блеснул глазами принц. — Вам можно верить?

— Мне можно, — хмыкнул я.

— Почему?

— Нет у меня к тебе корысти, — потянулся, и кончиками пальцев пригладил непокорно торчащие в сторону вихры на голове мальчика. — И огонь в сердце уже еле тлеет. Я еще пыхчу и пускаю дым из трубы, как старый усталый пароход. Но пожар распалить уже не в силах.

— А вашему сыну? Герману? Ему можно верить?

— Сие мне не ведомо, — честно признался я. — Это лишь тебе самому надобно решить. Одно лишь скажу: преисполнен надежды, что Герману тако же, как и мне, ничего от вас, ваше императорское величество, не нужно.

— Верните мне его, — вдруг совершенно иным тоном, на грани между приказом и просьбой, воскликнул Александр. И пребольно вцепился мне в руку ногтями. — Верните Германа. Я исполню все, о чем ныне клялся, Герман Густавович. И помнить о том буду до смертного одра. Однако и вы мне помогите. Верните мне вашего сына!

— Я постараюсь, — разочарованно выговорил я. Честно говоря, горько было осознавать, что весь этот разговор будущий император затеял с одной единственной целью — вернуть в Зимний дворец друга. Никакими вышними замыслами здесь и не пахло. Но пришлось согласиться, хотя ни единой мысли, как такую операцию провернуть, в голове не содержалось.

— Полагаюсь в том на вас, — малыш ослабил хватку, и я поторопился высвободить руки из его опасных, пышущих жаром ладоней. — А я вас за то графом сделаю. Хотите? Я узнавал, на то и теперь у меня право имеется…

— Нет, — вздохнул я. — Не хочу. Батюшка ваш, покойный Николай Александрович, уже дал мне этот титул. Так я и тогда не хотел. А вот Милютина, вашего военного министра — можно и в графы. Дмитрий Алексеевич этого давным-давно заслужил.

— Вернете мне Германа, быть Милютину графом, — выпятил грудь принц.

— Вот как? — скривился я. — Рядиться изволите, ваше императорское величество? Так я сына на торги не выставлял. Бесценный он у меня. Любимый. Помочь вам, как сыну друга. Пытаться выполнить вашу просьбу — это одно. Обмен устраивать — совершенно иное.

— Я не хотел вас обидеть, — надул губы малыш. Похоже, моя гневная отповедь зацепила его куда больше всех предыдущих проповедей. — И выторговывать вашего сына тоже не хотел. Просто…

— Просто, плохо быть одному, — понимающе кивнул я.

— Да, — кивнул принц, и скромно улыбнулся. — Я побегу? Должно быть, меня уже ищут.

Александр торопливо скрылся в сумраке плохо освещенных пустынных переходов дворца, а я, так и не придумав чего-нибудь хоть сколько-нибудь путного, неторопливо вернулся в свой кабинет.

Секретаря уже не застал, так что бумаги, призванные решить маленькую проблему будущего царя, пришлось писать самому. Во-первых, составил прошение на высочайшее имя императрицы Марии Федоровны, уделить мне несколько своих драгоценных минут для решения дел государственной важности. А что? Я — первый министр, она — член Регентского совета. Почему бы нам и не обсудить что-нибудь в ее покоях? Не к себе же ее вызывать.

Дату и время встречи не указал. Оставил место, чтоб вписать позже.