Похоже, все-таки здесь действительно две разные игры. Как и почему, не понять, но есть такое неприятное ощущение, что одну операцию крутят переворотчики, а вторую, как ни подло, свои. Тут ведь не только Олаф с Хельгой засветились. Их с Викой история тоже дурно пахнет. Почему они забыли напрочь, на семьдесят лет забыли, что собирались жить вместе? Кто, а главное, зачем сделал им такую гадость? Тут никакого воображения не хватит представить, зачем бы это кому-нибудь могло понадобиться. Мотив не виден, как тот «Сатурн». Да и потом, если они с Викой кому-то мешали, кому-то настолько могущественному, что мог их заставить забыть про свою любовь, то такому сукину сыну легче и дешевле было их просто убить.

«Бред какой-то!» – сказал он себе, отбрасывая в раздражении колун.

Все время выходило одно и то же. Ничего не выходило, вот в чем беда. Они крутили эти чертовы вопросы и так и эдак уже целую неделю. Три совсем не глупых – хочется верить – человека. Но так ни к чему и не пришли. Понятно, что на Земле им пока делать нечего. Тут их противник располагает нешуточными возможностями – и откуда что берется? – а вот в империи… Если исходить из того, что хотя бы в этом вопросе Ходящий сказал правду, в империи их не ждут. А все ниточки из этого гребаного клубка вопросов без ответов опять же тянутся в империю.

«Значит, нам туда дорога…» – пропел Виктор, подражая голосу Ледика Утесова, и пошел в дом.

В доме было тихо. Ну, относительно тихо, конечно. Из-за закрытой двери кухни доносилось позвякивание кухонного инвентаря – там Макс священнодействовал над обедом; со второго этажа доносились едва слышные гитарные переборы – это Вика мучила пролежавшую в доме в полном забвении и небрежении почти полстолетия гитару. По-настоящему тихо было только за плотно закрытой дверью в спальню Лики. Девочка, вероятно, спала. Она вообще спала большую часть времени, но уже то, что, очнувшись всего два дня назад, она могла уже сидеть с ними за столом, произнести слово, посмотреть и увидеть, это было чудом. Чудо, сотворенное руками – или чем там она творит свои чудеса? – Вики.

Виктор сел в кресло и закурил. Маска, израсходовавшая себя полностью, умирает. Ну, не умирает, это как-то иначе следует называть. Погибает? Дезинтегрирует? Неважно. Но Вика сумела этому помешать. Как? Говорит, что сама не знает. Не может объяснить. Но ведь сделала! А организм Лики? Если бы Виктор не читал когда-то справочник, не видел записи; если бы однажды не видел сам вживую, что происходит с человеком, который себя сжег, которого сожгла Маска; он бы еще мог поверить в такое. Но он знал доподлинно, что Маска сжигает нервную систему, а сердце, почки, печень, да легкие, наконец, не выдерживают запредельной нагрузки и разрушаются. Человек умирает, иногда быстрее, иногда медленнее, но всегда мучительно. А Лика жива! Это, между прочим, неоспоримый факт. Факт, что она сидела сегодня с ними за столом, говорила, ела… Ну, положим, ела она только бульон из куропатки, который с травами и корешками, разысканными им специально для этого в лесу, сварил Макс. Но ела. И говорила. Мало, тихо, но говорила. Что же такое сделала Вика?

Виктор затушил сигарету. Встал, постоял секунду, раздумывая над тем, чем бы еще убить время, и пошел чистить оружие. Чистка оружия занятие правильное, и заняла она его на целых два часа. Потом, в поисках ветоши, он забрался на чердак и наткнулся на коробки с книгами, оставшимися от былых былинных времен, от другого координатора, может быть даже и не от того, у которого принял дела он сам.

На глаза попалась книжка дяди Гиляя «Москва и москвичи», и Виктор стал ее неторопливо перелистывать, но вскоре увлекся. Не столько даже самой книгой увлекся, сколько поводом вспомнить свое детство в старой Москве и юность в старом Петербурге, в городах, которые, подобно сказочному граду Китежу, давно уже исчезли в водах забвения вместе со страной, которую они олицетворяли. И неважно, что Москва по-прежнему стоит на своих семи холмах, и не только на них уже; и называется, как и прежде, Москвой. Это другой город. А той Москвы, которая ассоциировалась у него почему-то с Масленицей, той Москвы уже нет. И никогда больше не будет, как не будет никогда уже того мальчика, которого звали Витя Дмитриев и который катался на санках с огромной деревянной горки. «Где? Когда? Но это случилось в Москве!» И Петербурга, того Петербурга, в который приехал подростком Виктор Викентьевич Дмитриев, нет и не будет, хотя и город есть, и дома многие в нем сохранились, как сохранился на Каменноостровском особняк тети Лизы; и называется этот город снова Петербургом, и тонет, как прежде, в тех же гнилых болотах, что и тот, старый, его, Виктора, Петербург.

Воспоминания не были ни мучительными, ни сентиментальными. Они походили на воспоминания о давно прочитанной книге или виденном невесть когда фильме. Они были подернуты легкой дымкой грусти, сродни запаху осени. В них была толика ностальгии, не по месту или времени, а по себе родном, но другом, давнем, навсегда утраченном, изжитом.

Из страны грез, из русского смутного Зазеркалья его вернул голос Вики, требовательно призывавшей его немедленно «найтись» и отозваться. Взглянув на часы, он обнаружил, что, пока грезил, наступил вечер. Было четверть шестого, и народ, вероятно, собирался к обеду.

– Ну и что мы имеем с гуся? – громко спросил он, спускаясь в зал.

– С гуся, Федя, мы имеем шкварки, – откликнулся басом Макс, подчеркнув многозначительной интонацией это свое «мы».

«Ну и что конкретно он имеет в виду на этот раз?» – усмехнулся Виктор.

– Кстати, а почему ты не в смокинге?

Виктор, спустившийся, наконец, в зал, ошалело смотрел на представшее его глазам чудо. Круглый стол был выдвинут ближе к середине зала и сервирован к праздничному обеду («Икебана!» – восхищенно присвистнул Виктор). Белоснежные салфетки («Их ведь еще стирать и гладить надо было»), кузнецовский фарфор, богемский хрусталь, серебро… И друзья его приоделись, насколько это было возможно в их положении.

– Я что-то пропустил? – спросил он, подходя к столу и беря в руки водочную бутылку с сургучной головкой.

– Еще нет, но обязательно пропустишь, – ответила ему Вика. – А ну, марш одеваться!

Все еще не пришедший в себя Виктор продолжал крутить в руках бутылку («Надо же, хлебное вино нумер…»).

– Где ты нашел? – спросил он, наконец, поднимая взгляд на Макса.

– В этом доме, если поискать, и не такое сыщется, я так понимаю.

– Да! – только и смог выговорить ошеломленный Виктор. – Подожди! – встрепенулся он. – А что все-таки случилось?

– С Новым годом тебя, Федя, – улыбнулся Макс.

– С каким Новым годом? – снова опешил Виктор. Женщины, прежде лишь улыбавшиеся загадочно, веселились уже вовсю.

– С пять тысяч семьсот шестидесятым, – серьезно ответил Макс.

– Ой, вейз мир![30]Я сейчас! – вскричал Виктор и рванул наверх.

Взлетев по лестнице и ворвавшись в их с Викой спальню, он первым делом достал из шкафа свои памятные боем в «Невском Паласе» костюм, рубашку и галстук и быстро переоделся. Затем достал с верхней полки белую картонную коробку и, держа ее на вытянутых руках, пошел обратно.