— А кому бы вам хотелось верить? — с интересом вмешался Муханов.

— Нынче все разумные люди верят в силу, — неуверенно, после паузы проговорил Жиляков — То есть в слово, подкрепленное делом, действием… Уполномоченный — человек сильный, ему приходится верить… Но я не привык верить в силу, я больше верю слову — беда русской интеллигенции… Ну, хорошо, Разулевич добился, чтобы меня уволили со службы, а вы что сделаете со мной? Что еще можно сделать? Выгнать из квартиры? Посадить в тюрьму? Не давать дышать воздухом?

— В вас сейчас говорит обида, — отмахнулся Гудошников. — Вы — русский интеллигент, и не знаете чему верить?

— Я всегда знал… Но теперь…

— Крону вы верили?

— Артуру Карловичу — да, верил и верю. — Жиляков поднял взгляд от пола: глаза светились. — Это святой человек. Таких людей немного, они — совесть нации.

— Ваш святой человек бежал во Францию, — словно между прочим заметил Гудошников.

Брови учителя на мгновение взметнулись, выгнулись, но тут же расправились, и лицо вновь обрело покой.

— Перестаньте, — возмутился он. — Это провокация. Крон при любой власти не оставит России, при любой. Это истинный патриот, нам у него всю жизнь учиться нужно.

Никита не ожидал такой реакции. Почему-то казалось, что Жиляков знает, где сейчас Крон, и тогда знал, во время разговора в подсобке школы.

— Вот его письмо профессору Гуляеву, — Гудошников припечатал конверт к столу. — Читайте!

Жиляков достал пенсне с одним стеклом и стал читать. Гудошников не отрывал взгляда от его лица. Вскоре старчески бледная кожа на лбу и щеках медленно начала розоветь. Бывший учитель отложил письмо и, ссутулившись, замер. Никита убрал конверт и встал рядом с Мухановым.

— Почему он уехал? — вслух спросил Жиляков и откашлялся. — Ведь он так любил Россию… Не понимаю.

— Плохо любил, если уехал, — громко сказал Муханов и заскрипел кожанкой. — Вы-то остались.

Бывший учитель взглянул на начальника ЧК и перевел взор на маятник часов. Долго следил за ним, покусывая губу, затем отрицательно мотнул головой:

— Не понимаю… Вчера оборванные дети несли древние книги, а Крон, активный деятель археографической комиссии, уезжает… Я уже столько лет жду его сюда, в Олонец, он же — во Франции.

— Кому Христолюбов передал рукопись? — мягко спросил Гудошников. — В какой монастырь?

— А? — вздрогнул бывший учитель. — Рукопись? Нет, мне ее не передавали. Я просил, но… В связи с этой книгой в роду Христолюбивых существовало поверье, что она бережет от смерти, от рекрутчины, беду отводит, урожай дает… Одним словом, вроде талисмана, который нельзя передавить в чужие руки… Это мне сам Николай Николаевич рассказал, когда я попросил рукопись.

— Где же она? — не терпелось Гудошникову.

— Должно быть, в Северьяновой обители, — сказал Жиляков и вздохнул. — Незадолго до смерти Николая Николаевича к нему приходил брат, Федор, иеромонах северьяновский. Разыскал-таки брата… Я слышал, у них будто вражда какая-то вышла, в давние годы, поссорились и много лет не виделись. А встретились — помирились, и вот Николай Николаевич отдал ему рукопись. Будто Федор-то в монастырь его звал, пострижение принять, а Николай Николаевич отказался… Но рукопись передал. Видно, конец чуял, к смерти готовился…

После ухода Жилякова Гудошников и Муханов минут пять сидели молча, затем Муханов, спохватившись, начал собираться.

— Вот тебе и организатор детского дома, — обрадовался Гудошников. — Педагогический опыт… Ты нашел, что искал.

— Не радуйся, товарищ комиссар, — грустно отозвался Муханов. — Не годный пока он для такого дела. Сам как беспризорник, да еще мелкобуржуазное отношение к революции. — Он застегнул ремни, поправил кобуру, однако снова сел. — Не годный… Это ведь равносильно тому, что меня посылать искать рукопись, а тебя — догонять бандитов… Ну, в Северьянов монастырь поедешь?

— Поеду…

— Далеко, — протянул Муханов. — Это же на Печоре!.. Ну, чем еще тебе помочь, товарищ комиссар?

— Дай какой-нибудь документ, — попросил Гудошников, — чтобы по дороге не задерживали.

Муханов тут же выправил ему угрожающий мандат, которым предписывалось всем органам и организациям, частным лицам и служителям культа немедленно предъявлять «подателю сего» к осмотру книги и рукописи библиотек, собраний и коллекций, а также не задерживать и пропускать его всюду.

— Ты им только везде не размахивай, — предупредил Сергей. — Он в общем-то незаконный, не имею я права выдавать такие мандаты…

— Ладно, годится! — похвалил Гудошников. — Ну что же, прощай, Серега Муханов! Спасибо тебе… А в Олонец я еще вернусь, у меня здесь книги остаются.

— Постой, — Муханов открыл ящик стола, — возьми патронов к маузеру. Неспокойно кругом…

«Ту убиен бысть благоверный князь великий Георгий Ингваревич, брат его князь Давид Ингваревич Муромской, брат его князь Глеб Ингваревич Коломенской, брат их Всеволод Проньской, и многая князи месныа и воеводы крепкыа, и воинство: удальцы и резвецы резанския, все равно умроша и едину чашу смертную пиша. Ни един от них возвратася вспять: вси вкупе мервии лежаша».

Но раненного в грудь князя Олега Ингваревича оставшиеся в живых дружинники увезли, умчали в город Пронск, где и укрыли за стенами. Да татарская орда на плечах шла: лишь закрылись ворота, впустив малые остатки рязанского воинства, — она тут как тут. Обложили город со всех сторон, подтянули пороки[34]и пошли на штурм.

На следующий день Пронск пал.

Конница ворвалась сквозь пролом, и на улицах вмиг стало тесно от мечущихся в дыму татарских лошадей. Горели избы служилых людей, амбары и городские стены, свечою пылал терем князя Всеволода Пронского. На мгновение над горящим городом взлетал одинокий предсмертный вопль и тут же тонул в гортанном многоголосье орды и треске пламени. Медно блистали раскосые лица, кривые неумолимые сабли, круглые бляхи доспехов. Выпавший накануне снег почернел от копоти и плавился, стекая весенними ручьями и смешиваясь с кровью. Когда улицы Пронска до отказа были заполнены ордой и начался грабеж, Батый со свитой спешился у стен монастыря, за которыми спрятались защитники города, боярские дети, монахи и простолюдье.

Батый не собирался сей же час брать монастырь. Он был упоен победой над русским городом. Сверкающие в отблесках пожара купола монастырского храма вызывали в нем желание позабавиться, как забавляется мышью сытый кот. Он велел подвезти пороки, раскинуть лагерь и согнать к монастырским стенам всех захваченных в плен женщин. И часу не минуло, как заполоскались на ветру ордынские шатры, вспыхнули пировальные костры; черная туча татар вытянулась в кольцо и, ровно змея, обвила монастырь. Воины Батыя уже ничего не опасались: резали скот, жарили мясо, не выставив даже деревянных щитов, защищавших от стрел. Впрочем, стрел и не было. Защитники монастыря почему-то молчали, и только изредка в щелях бойниц мелькали их фигуры.