Согласно легенде, Юров — человек искренний и увлекающийся, храбрый участник Гражданской войны. Он «быстро загорался и работал энергично, забывая обо всем, но в минуты усталости и неудач у него быстро опускались руки. Точно так же и в И-те не все шло так гладко, как пишет Андрей. Во время его работы в факультетских организациях периоды активности сменялись периодами апатии и пессимизма»[236]. Времена героики закончились, наступили трудовые будни, «требующие воли и большой выдержки», которой у романтика Юрова не было. При публикации письма редакция предупреждала: «Юровы нам не опасны. Письмо не сигнализирует об опасности. Но „Юровщина“, в какой бы форме она ни проявлялась, может вредить выковыванию нашего пролетарского самосознания. Этому вреду мы должны дать и дадим самый решительный отпор» [237].

В начале письма Юров жалуется другу на бессонницу, на то, что «усталое тело требует отдыха, а возбужденный долгой работой мозг не успокаивается…». Вспоминая Гражданскую войну, он отмечает, что раньше они на нервы не жаловались: «В восемнадцатом году не про нас ли Комиссар сказал: „У этих ребят не нервы, а тросы стальные“. Тросы превратились в мочалу, разъедена сталь плесенью». Врачи советуют отдыхать, но когда, если «надо заниматься часов по 12–14 в сутки», а очереди на экзамены «громаднейшие, как в 19-м году за хлебом». Раньше спасала общественная работа — «пять лет была она моим отдыхом, источником моих сил». Теперь же никакой работы в институте нет: «Имеется переливание из пустого в порожнее, бесчисленные, с многочасовой говорильней, никому не нужные собрания, механическое отбывание различных повинностей, регистрации, перерегистрации…». И жить приходится на 25 рублей в месяц без особой возможности подработать. Тоска и пессимизм, разочарование в жизни накладывают отпечаток на досуг Юрова: «Развлечения тоже требуют денег и времени. В Институте развлечения не найдешь: устраиваются вечера с танцами (эти „удовольствия“ ведь не для нас). В театр — дорого, льготный билет достать трудно (билетов мало, а нас много). И вот, когда бывают деньжата, то соберешься где-либо с приятелями в комнатушке или пойдешь в какой-нибудь „Бар“ и напьешься с горя. Противно потом.

Без женщин, Митюха, тоже не проживешь. Тянет, грешным делом. Но как вспомнишь свои дела, самого себя презираешь. На словах мы все хороши: „Женщина — друг, товарищ“. А на деле.

Наши студентки в большинстве еще „кисейновидные“ существа, за которыми надо поухаживать, в театр сводить. От разговора с ними стошнить может. За „стоящими“ увиваются сотнями. Следовательно, на это дело опять нужно время, а его жалко. И если уж дорвешься до какой-либо, то тут не до „товарищества“, а как бы поскорей подмять и удовлетворить свою похоть. Случалось, по пьяной лавочке, и „живым товаром“ пользоваться. Противно, мерзко.» Оглядывая свою жизнь за последние несколько лет, Юров признается, что ему становится жутко. Ему хочется освободить от этого: «Сгореть в огне революционной работы, погибнуть в пылу созидательно-творческой работы, положить голову на „поле брани“ — согласен, но медленно погибать от „плесени“ — не согласен, не желаю, лучше смерть.

И тянется в такие моменты рука к револьверу…»[238].

Подробно проанализировавший оба этих случая, М.Рафаил полагал, что расслабляться не стоит: «Исполбюро признает, что студенты были оторваны от широкой общественности, но не может быть речи об идейном и моральном разложении. Согласимся на минуту с комиссией исполбюро. Но как тогда объяснить такие странные развлечения, что понимать под упадничеством? Если кто-нибудь напишет письмо, что посещает „Бар“, зубрит уроки, не отдыхает, оторван от общественности, — то это упадничество, а если не один, а группа студентов признает в печати факты, изложенные в заявлении шести студентов, — то здесь нет элемента упадничества? „Клуб сумасшедших“ ликвидирован благодаря вмешательству общественных организаций, но заразительная затея могла привлечь других студентов. Оригинальный способ отдыха, на который нужно тратить в несколько раз больше сил, чем на занятия!» [239].

Конечно, серьезную опасность эти случаи представляли только в глазах тех, кто об этом писал. Стремление талантливых людей быть не такими, как все, и объективное недовольство условиями быта, нищетой и бюрократией было очень удобно представить в виде попыток вылазки классового врага. Несмотря на заверения газеты Политехнического института «Товарищ», что «в редакции есть специальная полка „юровщины“», и «она пухнет от материала», а также о том, что лозунг «упадочничество — в штыки», был поддержан и развернул горячие прения на собраниях, кампания почти моментально затухла.

Стремление власти регулировать и вмешиваться во все сферы отдыха простых ленинградцев подчас приводило к трагикомическим последствиям. Институтские шутники, девушки-любительницы танцевать фокстрот и покупать дорогие шелковые чулки, рабочие, носившие галстук-бабочку, приравнивались чуть ли не к врагам революции. Сейчас называть их поведение девиантным просто смешно, но реалии масштабной культурной перестройки постреволюционного периода диктовали иное, абсолютно серьезное отношение даже к таким мелочам. При этом в кампаниях по борьбе с различными проявлениями мещанства обращает на себя внимание то, что власть на местах стремилась искусственно связать мещанство и упадничество с традиционными девиантными формами досуга — пьянством, хулиганством, проституцией и пр.

Как показывает анализ литературы, внимание к производственной функции женщины и истории семьи заслоняет от нас эволюцию и специфику досуговой сферы в женской коммуникационной среде. В настоящее время история досуга является одним из наиболее быстро набирающих популярность направлений в исторической науке, тесно связанным с «новой культурной историей», историей повседневности, исторической антропологией, микроисторией, исторической урбанистикой и т. д. История досуга представляет собой уже институционализированное, но еще недостаточно разработанное направление исторической науки, содержит множество лакун, заслуживающих пристального изучения. К таковым можно отнести проблему гендерных особенностей досуга в 1920-е гг. Исследователи преимущественно занимаются изучением мужского досуга, обращая внимание на женщину лишь в контексте ее интеграции в традиционно маскулинные практики — спорт, общественно-политическую деятельность и т. п. Нам представляется, что актуальность исследования данной темы связана не только с ее неразработанностью, но и с современными российскими реалиями, когда вопросы женской эмансипации требуют ответа во многом на те же вызовы, что существовали несколько десятилетий назад.