Наварро нагнал на паренька печаль и перенес в те времена, когда он жил одной мечтой: когда-нибудь сделаться mestre d’aixa. Уго думал про генуэзца… Он знал, что Доменико освободили и он вместе с другими пленниками вернулся домой. Сейчас Уго занимался уборкой в давильне – скоро подойдет время собирать урожай. «Хороший человек этот генуэзец», – с нежностью вспоминал парень. Он был готов помочь Уго стать мастером, но все надежды разом рухнули, когда появился этот сукин сын Рожер Пуч… Уго заставил себя не думать о Пуче и направил мысли к своей сестре. Арсенда не знала, что сталось с их матушкой; Уго не захотел огорчать ее. Арсенда до сих пор считала, что Уго работает на королевской верфи, хотя, вообще-то, ей было все равно, чем занимается брат, пока он продолжает заверять, что следует Божьим заповедям. «Я попросила попечителя нашего монастыря, чтобы он поговорил с настоятелем церкви Святой Марии. Так что я узнаю, если ты перестанешь ходить к мессе!» – пригрозила Арсенда брату в одну из ночных встреч.

Ну конечно же, он ходит к мессе! Не пропускает ни одного воскресенья, ни одного церковного праздника. Этого требовал Маир. «Ты должен выглядеть самым набожным и богомольным из всех прихожан, – сурово сказал еврей. – Иначе у всех у нас будут неприятности. У всех!» Уго знал, что священники обходят дома своих прихожан и побуждают людей доносить про чужие прегрешения: супружеские измены, колдовство, веселые дома, запрещенные игры, невенчанное сожительство, евреи, которые не выполняют королевские постановления… «Ни у кого не должно быть причин, чтобы указать на тебя», – предупреждал Маир.

Уго выполнял все требования с лихвой: он не только ходил к мессе, он еще начал бесплатно помогать возделывать виноградник, которым церковь Святой Марии владела в барселонском hort i vinyet. В Святой Марии у Моря на Уго накатывали противоречивые чувства. Парень вспоминал слова мисера Арнау: старик обрел в Деве мать. В те дни Уго чувствовал себя счастливым, потому что у него была мать, но теперь… Он не собирался подменять матушку Девой Марией, как это случилось с Арнау, но все равно молился Ей и просил о заступничестве. «Пусть бондарь ее не бьет», – просил Уго. Этого ему было бы достаточно. В течение двух лет, что прошли после того, как Антонину избили у него на глазах, он получал новости о матушке через Маира и его знакомых из Сиджеса. Однажды еврей сообщил, что Антонина беременна. «Может быть, теперь твой отчим перестанет ее бить», – подбодрил Маир. Уго подумал и согласился. Еврей замолчал: он не собирался пересказывать ученику все, о чем судачили в Сиджесе. Уго тоже не стал допытываться.

Но что больше всего волновало Уго, когда он приходил в церковь, слушал священников и принимал причастие, – так это его собственное положение. Об этом он Деве Марии не рассказывал. «Господь все видит, Господу все известно», – без конца твердили церковники, тем самым добиваясь, чтобы их прихожане не могли освободиться от груза вины даже за те грехи, которые совершали тайно и никому не открывали. «Ну хорошо, – соглашался Уго. – Господу все известно, но ведь ему совсем не обязательно пересказывать Деве Марии все, что он знает о Ее пастве, – или обязательно?» Потому что Дольса узнала все, что произошло в Сиджесе между бондарем и Антониной. «Возможно, об этом знают даже татарские рабы на соседних виноградниках», – возмущался Уго. И все-таки никто не проявил о нем такой заботы, не поддержал так, как Дольса. Девочка молча сидела рядом в те дни, когда Уго оплакивал свое несчастье. Образ Антонины, свернувшейся клубком на досках в бочарной мастерской, неотступно преследовал мальчика; а позже, когда время вступило в союз с забвением, Дольса подарила ему свою дружбу… Если только возможно назвать дружбой эти внезапные переходы от задушевной болтовни к абсолютной замкнутости без всяких видимых причин. Дольса раз за разом бросала своего друга, проявляла враждебность, иногда равнодушие, однако в ее желании уйти было столько же от желания вернуться; на самом деле девочка не возвращалась, а давала Уго понять, что вернуться может он. И Уго всегда приходил. Все эти два года они росли рядом: играли в дружбу и вражду; Дольса обучалась врачевать, принимать роды и помогать женщинам; Уго узнавал все больше о лозах, земле и вине; обоими руководили неотступные и требовательные учителя. Вот об этих событиях двух последних лет Уго ничего не рассказывал Деве. Он не хотел, чтобы Мария узнала о том, как щекотно становилось в животе, когда приближалась Дольса, и о дрожи, которую вызывало простое невинное прикосновение. О безмерной тоске, которая накатывала, когда Дольса кричала, махала руками, оскорбляла его и уходила. Уго не хотел, чтобы Дева проведала о запахе Дольсы – запахе, который он вдыхал в ночном одиночестве, воображая себе эту девушку, их поцелуи, их ласки, их… Как мог Уго рассказать Деве Марии такие вещи о себе и еврейке?

Уго яростно драил давильню. А потом рассмеялся при мысли, что собирается скрыть от Марии свою любовь к еврейке. Дева все знает. Да и как Ей не знать? Такие вещи всегда узнаются. Наверное, Господь Ей все рассказал. Быть может, Он не стал бы сообщать о грешке какого-нибудь бастайша, о шашнях лодочника, об обвесе в мясницкой лавке, но любовь христианина к еврейке… как же о таком умолчать? Хотя пока что никто ему не пеняет, да и Дева не выглядит рассерженной. Уго продолжал усердно чистить давильню, там сусло будет храниться до первого брожения. Большой резервуар год простоял порожним, и теперь его следовало отдраить на совесть. Долго, больше часа, в помещении был слышен только скрежет и натужное, но ровное дыхание уборщика. Уго не получит права давить виноград и даже носить его в давильню. Этим могли заниматься только евреи, тогда вино будет считаться кошерным.

Уго снова улыбался, наблюдая за отчаянными усилиями Дольсы, отгонявшей мух, которые так и липли к ее лицу. Девушка бестолково отмахивалась от них, жужжащих вокруг, и ругалась так забористо, что мать вынуждена была призвать ее к порядку. Два года назад, во время первого в жизни Уго сбора винограда, сама же Дольса его и предупреждала: «Тысячи мух накинутся на тебя и облепят лицо».

Так оно и было, мух становилось все больше по мере того, как виноградный сахар пропитывал одежду, руки, ноги и лица сборщиков. В тот первый год Уго и Дольса беззаботно веселились, девочка показывала, как пользоваться ножом с изогнутым лезвием, похожим на маленький серп, как аккуратно, не повреждая лозу, срезать грозди, как