— Сдается мне, что здесь кому-то не нравятся наши бамбергские порядки, — чуть заплетающимся голосом сказал Бразак. — Вы, трое, а ну-ка выметайтесь из трактира, пока вам ребра не пересчитали.

Самым разумным сейчас было бы действительно встать и уйти, расплатившись на выходе. Подобные стычки в трактирах добром не заканчиваются. Даже если они втроем сумеют начистить рыла солдатам — в чем Альфред отнюдь не был уверен, — на следующий день их могут арестовать. «Неповиновение представителям княжеской власти»: цена такого рода проступкам — несколько часов у позорного столба и потеря должности в канцелярии. А при неблагоприятном развитии событий — еще и месяц тюрьмы. Но как может уважающий себя человек подчиниться приказам злобного хряка?!

Обреченно вздохнув, Альфред потянулся рукой к ножнам.

— Вот это дело, — пьяно усмехнулся Башмак, выпятив заросшую пегой щетиной нижнюю челюсть. — Проверим, крепкие ли у вас кости.

У входа в залу показался трактирщик Вюрцель со своими помощниками. Быстро оценив ситуацию, он шепнул одной из служанок, чтобы та бежала за патрулем. Все головы в зале повернулись в сторону Альфреда и его друзей. Назревала крепкая потасовка: хруст зубов, багровые синяки, капающая из разбитого рта густая красная патока. Разве такое пропустишь?

— Слушай, — сказал Ханс, в упор глядя на Башмака, — а ведь ты похож на одного моего знакомца.

— Какой еще, к черту, знакомец? — подозрительно спросил тот.

— Которому свеклу в нос запихали, — пояснил Ханс.

— Ты своей смертью не умрешь, парень, — ответил солдат, поднимая дубинку. Губы у него были блеклыми, бледно-розовыми, словно жабры весь день провалявшегося на рыбном прилавке сома.

— Господа, — громко произнес Вюрцель, подходя ближе. — Если вам угодно поговорить, милости прошу во двор. Не портите честным людям отдых.

Ответом его не удостоили. Окованные железом дубинки неторопливо выползли из гнезд на широких кожаных поясах. Свен щелкнул пистолетным замком. Увидев это, Вильгельм вышел вперед и встал между друзьями и стражниками.

— Курт, узнаешь меня? — обратился он к Башмаку, который уже намеревался сцепиться с Хансом. — Я Вильгельм, сын фельдфебеля Пфюттера.

— А, это ты, Вилли, — пробурчал тот, хмурясь и опуская руку с дубинкой. — Какого лешего ты затесался в их табор?

— Это мои друзья. Люди достойные, но немного горячие.

— Вот-вот. Кое-кому из них не помешало бы засунуть свой язык в…

Но Пфюттер не дал ему договорить:

— Стоит ли сыновьям Бамберга ссориться между собой? Все мы верные слуги его сиятельства. А посему — предлагаю выпить за его здоровье!

Он поднял вверх пивную кружку. Остальные, поколебавшись, спрятали оружие и последовали его примеру.

— Здоровье Иоганна Георга, князя-епископа Бамберга! — крикнул Вильгельм. — До дна!

Кружки опустели, и Вильгельм кивнул трактирщику, чтоб тот принес им еще.

— За наш счет, друзья, — сказал он солдатам.

А Ханс присовокупил:

— В Италии я слышал одну поговорку: лошадь пьет, пока не напьется; итальянец — пока не захмелеет; а немец, захмелев, только тогда и начинает пить по-настоящему. И я скажу так: как же все-таки хорошо, черт возьми, что мы с вами немцы!

Вену заливал стылый ноябрьский дождь. Дождь стучался в окна, просил милостыню у деревьев, вздыхал, жаловался на судьбу. Все вокруг казалось обшарпанным, глинисто-серым. Дома, колокольни, башни и зубастые челюсти крепостных стен как будто крошились, таяли, оплывали вниз.

Вильгельм Ламормейн[71]— высокий худой старик с впалыми щеками и вечным пятном света на убегающей к затылку отполированной лысине — сидел за столом, одну за другой просматривая бумаги, которые приносили секретари. Какие-то откладывал в сторону, какие-то возвращал, даже не прочитав, на остальных ставил пометки: «к рассмотрению…», «поместить под арест…», «передать в канцелярию фон Эггенберга…»

Ламормейн стал духовником императора Фердинанда II два года назад. Доктор философии, проповедник, теолог, — еще недавно он был профессором иезуитского колледжа в Вене и не подозревал, что судьба вознесет его к недосягаемым, ледяным вершинам европейской политики. Теперь он — один из самых близких к трону людей, посвященный во многие тайны, пользующийся полным доверием кайзера. Впрочем, кто скажет, что выбор императора был случаен? Фердинанд Габсбург привык доверять иезуитам с самого детства. Они обучали его, занимались его воспитанием, готовили к выполнению благородной, великой миссии — защите и возрождению католической церкви. Неудивительно, что одного из членов Ордена Святого Игнатия[72]он, в конце концов, выбрал в качестве своего духовника.

Ламормейн щелкнул пальцами, и на его столе появилась рюмка травяного ликера. Это взбодрит, поможет сосредоточиться.

В последние дни очень много работы. Германию лихорадит. Интриги и заговоры протестантов. Кровопролитная война с Данией. Нехватка зерна, голод, случаи людоедства. Банды дезертиров, нападающие на деревни. Лютеранские памфлеты, которые злоумышленники тайком расклеивают на стенах церквей и общественных зданий. Императорскую власть атакуют со всех сторон. Кайзера называют кровожадным тираном, его советников и министров — падальщиками, которые наживаются на чужой беде. Все это ложь. Бесстыдная, наглая ложь. Фердинанд II — человек, посланный Небом. Без него Германия уже давно обратилась бы в ничто. Он — он один! — спасает государство от катастрофы.

Вот уже два года, как Ламормейн находился рядом с кайзером. Советовал, утешал, вразумлял, разделял радости и заботы, старался взять на себя хоть часть нечеловечески тяжелого бремени, которое легло на плечи Фердинанда. Он, Ламормейн, был одним из немногих, кто видел перед собой не могущественного властителя, но человека. Человека мягкого, деликатного, доброго. Человека, который любит жену и детей, который может печалиться и смеяться, который любит сидеть у камина и гладить собаку, лежащую у его ног.

Фердинанд Габсбург никогда не был одержим властью. Власть не кружила ему головы, не делала жестоким и высокомерным. Но он знал, в чем состоит его долг, его призвание, его святая обязанность. Он был истинным слугой церкви, отдал всего себя ее процветанию и защите. К священнослужителям Фердинанд относился с огромным почтением. Однажды он сказал, что если бы встретил на дороге монаха и ангела, то сначала поклонился бы монаху, и лишь затем — ангелу.

Впрочем, религиозное чувство не превращало Фердинанда II в фанатика. Интересы церкви для него всегда уступали интересам династии и государства. Он мог любезно разговаривать с сельским священником, а минуту спустя отдать приказ бросить в тюрьму кардинала — как это случилось с Клёзлем[73].