«Фима! – кричала куда-то в сторону двери полная дама из первого ряда, – идите сюда, я заняла вам место!» – «Тихо! Вы мешаете!» – кричали ей. «Это вы мне мешаете. Фима, сюда, сюда. Я заняла!» – «Тихо! Вы что, не видите, она начала читать!» – «Большое дело! Так она ещё раз начнёт…»

Там, в памятном спортзале у меня состоялась очень неспортивная схватка за гонорар с бойкой пожилой тёткой-организатором, которая после этого адского представления (долго мне снился этот кошмар) воровским движением сунула конвертик в карман моего пиджака, попутно снимая с лацканов невидимые ворсинки и пылинки.

«Подожди! – велел мой друг, тот, что договорился о выступлении и сопровождал меня на аутодафе. – Пересчитай деньги».

«Ты с ума сошёл?! – прошипела я. – Как я могу оскорбить человека подозрением…»

«Пересчитай, говорю!»

Я открыла конверт. Там лежали семьдесят долларов.

«У меня больше нету, нету! – закричала тётка, пятясь от нас и мельтеша руками. – Мои пенсионеры не в состоянии платить миллионы за билет! Я не знала, что писатели такие рвачи! Ну хорошо, я могу доплатить ящиком кошерного вина…»

«Платите! – играя желваками, процедил мой друг. – Тащите ваше кошерное говно».

Чернокожий сотрудник заведения был послан в кладовку, и мы загрузили наш трофей в багажник машины – ящик был полон самолётными бутылочками сладкого субботнего вина.

«Ты будешь это пить?» – усомнилась я.

«Буду, – ответил мой друг. – Мне абсолютно всё равно, что пить».

«А сколько человек пришло к тебе на Брайтоне?» – поинтересовался Губерман после моего возвращения в Иерусалим.

«Человек семнадцать…»

«Старуха, это успех! – сказал Игорь. – На меня там в первый раз явилось человек девять».

Да, заработки бродячего менестреля в те времена были весьма скромны, чтобы не сказать, ничтожны; билеты на концерт – дешёвыми, а накладные расходы на дорогу-постой – серьёзными. И потому организаторы подобных коммерческих концертов да и сами артисты-писатели-барды, голь перекатная, старались всячески уравновесить дебет-кредит. Какие там отели! Ночёвки-привалы обеспечивала, как правило, принимающая сторона.

Заводят тебя в съёмную квартирку где-нибудь в Нью-Джерси, в Гамбурге или в Амстердаме, предлагают скоренько помыться и перекусить чем бог послал – в окопе как в окопе. «А ночевать вы будете здесь, Диночка, – говорят ласково. – Мы тут обустроили кладовку, вот топчан сюда влез, слава богу. Дверь закрывать не стоит, она все равно не закрывается, да и вам чем-то дышать нужно… У нас здесь до вас Никитины спали и Мищуки – валетом. И Юлий Черсаныч… А на прошлой неделе здесь спал Игорь Миронович Губерман.

«Старуха, – сказал мне как-то Игорь на заре артистической нашей деятельности, – мы с тобой всегда спим в одной постели, но в разное время».

Вот как долгие годы выглядели мои гастроли.

Я прилетаю в новый, неизвестный мне город на рассвете (самый неудобный, потому как, ясен пень, самый дешёвый рейс), промаявшись с пересадками полтора дня. Тем же вечером у меня – первое выступление, и потому я мечтаю только об одном: лечь плашмя на манер покойника и смежить усталые вежды. Встречают меня милые люди, организаторы концерта; они симпатяги и бессребреники, но своя заветная маржа у них имеется: пообщаться с писателем.

«Сейчас мы, не заезжая домой, поедем смотреть на наш водопад!» – радостно сообщают мне.

«А нельзя ли где-нибудь… на диванчик… на топчанчик…»

Мне не нужны шикарные апартаменты, не нужна королевская кровать с резными столбами и пологом от москитов. Чёрт с ними, с москитами, я их никогда не интересовала. Я готова лечь на лавку, на скамеечку, на три составленных стула, на плетёный коврик у двери. Это правда: мне совершенно всё равно, где приклонить голову – этим качеством, кстати, я наградила Айю, героиню моей трилогии «Русская канарейка». Единственное, что я ненавижу в жизни, это «достопримечательности»: водопады, например.

«Нельзя ли мне сначала поспать?» – робко спрашиваю я. Но милые люди уверяют, что такого водопада я ни в жисть не видала, и мы на минуточку… только глянуть, ибо в 1875 году демократ такой-то… или республиканец сякой-то упал в данный водопад и остался совершенно невредимым. И даже, кажется, сухим.

Мы едем на водопад, потом едем обедать, потому что ко мне есть пара вопросов у родителей тех милых людей, что меня принимают: например, не знала ли я Ирину Соломоновну Тимофеенко, их соседку, – она тоже родилась в Ташкенте? Ирина Соломоновна тоже присутствует на обеде и через каждое слово вставляет воспоминания – помню ли я, как узбеки возили дыни на такой повозке, называлась «арба»? И по-прежнему ли так чиста в арыках вода, чтобы ею умываться? Ах да, вы родились несколько позже…

Держусь я только на кофе. И вот уже подступает время концерта, уже некогда спать – два отделения, между прочим, с непременным подписыванием книг после заслуженных аплодисментов (как это происходит, я описала выше).

Я строчу с закрытыми глазами: «Наталье… Светлане… Михаилу… Сергею… с наилучшими… с искренними… с тёплым приветом!» – мечтая просто свалиться на пол и уснуть.

Наконец, где-то в половине одиннадцатого вечера, после целого дня прогулок-общений-концертов и тринадцати чашек кофе меня везут туда, где вожделенно брезжит диванчик-топчанчик-чуланчик-скамеечка! Или три составленных стула. Или плетёный коврик у двери!

«Диныльинишна, – говорят мне с загадочной улыбкой. – Вы не против, что мы собрали небольшую компанию наших, буквально на полчаса?»

«Что вы, что вы, – как и положено воспитанному человеку, отвечаю я, мысленно скрежеща зубами, – как я могу возражать, это, в конце концов, ваш дом».

Да, это их дом, и в большой комнате уже накрыт длинный стол, а по углам стоят и лежат штук восемь гитар, из чего я заключаю, что здесь собрался весь местный клуб авторской песни. Значит, будут песни…

Тут ещё надо знать мою тщательно скрываемую тайну: по жизни приятельствуя со многими бардами, я терпеть не могу авторские песни, вернее, не сами песни – они бывают прекрасны, – а весь этот стиль и общность как образ бытия. Неизвестно, откуда эта неприязнь, тем более что я сама, когда мою посуду, люблю напевать что-нибудь этакое: «Зае-езжий музыка-ант…целу-уется с трубо-ою…»

Значит, они будут петь по очереди, как у костра, понимаю я в ужасе. А у меня завтра в семь утра самолёт в Хьюстон. Ничего, посижу пять минут, потом поднимусь и скажу… извинюсь… покину…

Всё моё существо, не спавшее двое суток, мечтает только об одном: о горизонтали. Если б мне дали прикорнуть тут на коврике возле двери… или вон в том кресле у окна, я и под хор Пятницкого могла бы уснуть. Но нет! Они берут гитары и заводят по кругу своё возьмёмся за руки…

Через полчаса я вежливо вклиниваюсь в паузу, поднимаюсь и начинаю бормотать что-то о раннем самолёте, извиняюсь, говорю, что было фантастически приятно… замечательные песни… но вынуждена покинуть…