Мне эти разговоры совсем неинтересны. Я-то уж никак не поеду вниз.

22 октября. Холодный, порывистый ветер жжет лицо. По Амгуни идет шуга, трется о забереги, шуршит. Над водой колышется голубой туман. Его качает ветер, и он то откроет другой берег, то снова скроет, и тогда река кажется безбрежной. По небу быстро плывут кучевые облака, они как бы спешат на юг, укрыться от непогоды и холода.

Спешу укрыться и я. Вымытое лицо стягивает ветер.

«Бррр», — врываюсь я в зимовку. Но не успеваю вытереть лицо, как вбегает Шура.

— Сверху два бата идут к нам-атка!

С полотенцем в руках выбегаю на берег. Бегут и остальные. Внизу, под обрывом, к заберегам уже пристает первый бат, и из него выходит человек в борчатке, финской шапке, и рядом с ним какая-то женщина. Я вглядываюсь и вижу упрямый подбородок.

— Константин Владимирович! — раздается радостный крик Ник. Александровича.

«Ну, как же это я не узнал его сразу», — думаю я и спешу подать ему руку. К. В. хватается и выскакивает на бровку обрыва. Протягиваю руку женщине, но это не женщина, а рабочий Киселев. Ну, его не мудрено и спутать, он и вблизи как женщина. У него совершенно безволосое лицо.

Окружив К. В., направляемся к зимовке.

Вся борчатка К. В. обледенела. Он сбрасывает ее, ставит к стулу карабин и, улыбаясь, говорит как бы вскользь о том, как они вчера чуть-чуть «не сыграли в ящик», это означает — чуть не утонули.

— Ну, а как у вас дела?

Ник. Александрович рассказывает обо всем, и о Походилове, и о Прищепчике, о рабочих, ушедших к нему за документами, об Олейникове и художнице, о том, что вот уже одиннадцать дней как нет самолетов, и что у нас есть нечего.

— Я привез три мешка муки, сахар, картофель и немного оленины.

— О! — вырывается единодушный возглас.

К. В. рассказывает о том, что все эвенкийское население в Могдах посажено на строгий паек. Недовольны, конечно. Маккавеев просил продержаться до первого ноября, а там поможет. А оленину достал так: созвал сельсовет и колхозников, обрисовал наше положение. Надо, говорю, помочь. Перевели мои слова эвенкам, закивали они головой и продали одного оленя. Ну, а теперь маленьким отрядом вы будете двигаться дальше. Я уже на двадцатом километре от Могды, ну еще пройду, да вы километров двадцать пройдете, и сомкнемся.

К. В. оживлен, он радостно говорит обо всем, подбадривает нас.

— Спросил меня Маккавеев, как настроение ИТР, ход работы, — ответил ему: «Настроение бодрое в надежде на вас». Николай Александрович, желаете, я вас познакомлю с экономической выгодой левобережного варианта?

— Пожалуйста, рад выслушать.

Начались вычисления, выкладки. К. В. буквально горел, я никогда не видал его в таком состоянии.

— Сорок миллионов экономии, каково? А?

— Цыплят по осени считают, — пробасил Аристов.

— Нет, не по осени, а теперь, — жестко сказал К. В.

— А сейчас тоже осень, — примиряюще заметил Шкилев.

После обеда К. В. уехал на другую сторону к Еременко. В этот день он не вернулся. Ездила туда Маша. Привезла еще кое-какие новости. Нина отправлена на оленях в Хирпучи за мукой на базу и вернется к первому ноября. Лесовского, Забулиса, Петю Кустолайнена, Володю Егорова, Прищепчика и Походилова направляют вниз. Герасимов едет к К. В. вверх.

— В общем, все перевернул, — говорит Маша.

23 октября. Смешно и обидно. Случайного отребья у нас перебывало около ста человек, осталось только одиннадцать. Но кто они? Самое отъявленное жулье, вернее, не жулье, а нахватавшиеся пошлости и всякой гадости люди. Скипочка, Царек, Юрок — одни имена чего стоят. Как получилось? Незаметно, день за днем отбирали людей ненадежных и отсылали их вниз, а теперь вдруг сразу остались в окружении самых ненадежных в самый-то ответственный момент.

Гора Канго неприступна. Чтобы ее обойти, пришлось отбить двенадцать углов; все они строго увязаны между собой с учетом всех технических условий. Стоит только где-нибудь ошибиться — и все летит насмарку. А у этих «ненадежных» нет никакого желания трудиться. И в итоге — один пикет не сто, а восемьдесят метров. Счастье, что это не на кривой, а на прямой вставке.

Канго — удивительно красивая гора. Ее подножие обрывисто. Утесы зеленые, поросшие мхом, есть и совершенно голые, — это следы недавних разрушений. На склонах ютится лес. Местами густой, местами реденький. Один из утесов выступает на Амгунь. Трасса идет по подножию сопки, переходит на галечный берет и упирается в воду. Шли магистральным ходом. Всеволод переключился с нивелировки на съемку. Ночью долго, почти до рассвета, сидели за нанесением тахеометрических точек на план, после чего Ник. Александрович укладывал на плане проект будущей трассы. Ночью пошел… дождь.

24 октября. Нет больше выходных дней. Скорей, скорей дойти до смычки с К. В. Продукты исчезают с катастрофической быстротой, несмотря на строгий режим. Что мы едим? Горох, лепешки пресные и суп с кусочком мяса или запахом мясных консервов. Лепешек — триста граммов. Но какое бодрое настроение у нас. Только теперь началась настоящая плодотворная работа.

Ребята начинают понемногу втягиваться в работу. Еще нет желания, нет того огня, каким охвачены мы, но как будто и их захватывает наш энтузиазм. Разговорился я с Юрком, и он рассказал о том, кто он. С детства вор. Объездил почти всю страну. Два раза вешался, десять дней держал голодовку, пять раз бегал из лагерей.

— Скажи, а где ты потерял зубы?

Он усмехается и пристально смотрит черными глазами.

— Самосуд.

— Били?

— Били.

— За что?

Он подвигается ближе, засовывает руки в рукава, сутулится.

— Мы с партнером пять дней следили за одним, — у него чемодан денег. Ходили по Москве пятка в пятку, и нигде нет выгоды, везде «людка». Потом он пошел на Курский. Мы за ним. Слышим: «В Люблино», — говорит. И мы в Люблино. Ну, а знаешь, дачные поезда. Сел он и зажал ногами чемодан. Я партнеру