Когда я увидела Винченцо, он лежал на земле. Брат казался не таким мертвым, как бабушка, чье тело расползлось, пожелтело и воняло. Винченцо был целым и умиротворенным. Если бы не большое красное пятно на груди, он выглядел бы спящим. Голова повернута в сторону, нога неловко изогнута — единственная неестественная нота в позе, которая в остальном казалась нормальной.

Не могу сказать, что я почувствовала в тот момент. В конце концов, я не знала, действительно ли люблю своего брата Винченцо. Была какая-то тень близости, общая кровь; нас связывал альбомом с фотографиями, который мама заполняла все эти годы, что окончательно и бесповоротно помещало нас в одно пространство, скрепляло тонкой, невидимой, но вечной нитью. На мгновение время остановилось, лавой из пробудившегося вулкана вспыхнули воспоминания о нашей короткой жизни. Заплывы в Сан-Джорджо; оскорбления, когда я была младше; безразличие, когда папа избивал его.

Больнее всего стало, когда пришла мама. Большую часть своей жизни я была убеждена, что могу вытерпеть все, кроме боли моей матери.

Ее оглушительный вопль сотряс всю улицу. Продолжая кричать, мама подбежала сначала к неуклюже лежащему телу Винченцо, а затем к молодому карабинеру — ошеломленному, с виноватым видом, — и ударила его несколько раз кулаками по груди. Папа же принялся хулить небеса; он пинал камни и обрывки бумаги, обхватывал себя руками, чтобы затем снова начать ругаться:

— Иисус Христос, чертов ублюдок засратый!

Других людей, которые подошли к нему, он тоже проклял, может быть надеясь, что тотальный приступ ярости поможет смягчить боль. По той же причине женщины собрались вокруг моей матери, которая после первой вспышки гнева рухнула, увядшая, рядом с Винченцо. Плач потек из настежь распахнутых дверей и окон. Даже те, кто не знал моего брата, рыдали о матери, потерявшей сына. Потому что в нашем районе все были детьми.

Я попробовала подойти к матери и даже сделала несколько шагов, но замерла поодаль, глядя на мамины слезы. А через несколько минут заметила рядом Микеле. Он взял мою руку и крепко сжал. Вместе мы остановились возле припаркованной машины, оперлись на капот. Глаза у меня были сухие, но на сердце лежала страшная тяжесть. А еще появилось четкое ощущение, что с этой минуты все изменится. Что начнется совершенно новый период в моей жизни. Что я сама начнусь заново.

На кладбище сразу два гроба скрылись под комьями земли: один — блестящий, коричневый с золотыми ручками; другой — белый с черным крестом в головах. Мы шли по холмикам взрытой земли, неровной и рассыпающейся. Дождей не было уже несколько недель, почва стала красной и сухой. Скрипели шаги, распугивая птиц и ящериц, прячущихся под камнями. Когда приехал Джузеппе, раздавленный тем, что придется присутствовать на двойных похоронах, он рассказал, что ощутил чье-то присутствие рядом с собой в поезде.

— Вой ветра. Шепот: «Иди, иди домой, твой брат ждет тебя».

Он приехал, когда мы уже были на кладбище. Мама крепко обняла старшего сына и зарыдала, опираясь на его плечо. Джузеппе был в военной форме, как на фотографии, которую присылал нам. Женщины качали головами, отмечая, какой он красивый и вежливый; говорили, что сын, крепко стоящий на ногах, станет спасением и для матери. Папа просто пожал Джузеппе руку, затем отошел в сторону, позволив матери и сыну разделить общую боль. Я осталась с отцом. Мы стояли рядом, почти касаясь друг друга. Когда я покачнулась, потеряв равновесие, то уперлась плечом ему в живот, но тут же отстранилась. Вдоль главной аллеи кладбища, в тени кустов ладанника, тут и там торчали пучки цикламенов — длинная яркая дорожка, напомнившая мне о цветниках, разбитых вдоль виа Спарано. Я уставилась на малиновые лепестки, чтобы хоть какое-то время не видеть всего остального. Микеле стоял рядом со мной на другой стороне могилы, как член семьи. Передним горбился его брат Карло, невредимый и в слезах. Когда земля скрыла гробы под собой, папа крепко сжал мне руку, а я напрягла все мышцы на лице, чтобы не проронить ни слезинки. Послышались мягкие, с нотками боли голоса женщин. Соседки говорили:

— Он был хорошим сыном. Какая неудачная судьба ему досталась! Какая плохая жизнь, такая беспокойная! Но теперь он наконец обрел покой.

Винченцо простили все его грехи; все проделки были забыты и похоронены вместе с ним.

— А тетушка Антониетта, такая хорошая женщина. Отличная работница.

Все начали креститься и говорить «аминь», потом процессия черных ворон подлетела сперва к маме и Джузеппе, потом к нам с отцом. И наконец добралась до бабушки Ассунты и тети Кармелы. Поцелуи, объятия, рукопожатия, слова утешения. Я кивала, благодарила всех, пожимала руки, подставляла щеку для поцелуя. Потом услышала голос Микеле, шепчущий соболезнования. Я повернулась к нему и приняла его утешительный поцелуй. Глаза Микеле, яркие и красивые, цвета мокрой травы, блестели.

Затем до меня донесся голос бабушки Ассунты:

— Что такое, Мария, ты не плачешь?

В странном отупении я повернулась к ней и собиралась ответить: «Да», но меня прервал папа, стоявший позади:

— Мария, послушай меня внимательно.

И я посмотрела на него, все еще растерянная. Он присел на корточки, чтобы поговорить со мной серьезно.

— С этой минуты ты не должна с ним видеться, — сказал он, глядя на Микеле, который теперь стоял позади меня, — с этим уродливым сукиным сыном, ты понимаешь меня? Не смей с ним видеться. Это вина его брата, что Винченцо так плохо кончил. Именно Карло Бескровный толкнул моего сына на неправильный путь. Ты понимаешь? В каждом из их семейки сидит дьявол, они приносят несчастье. Они преступники, Мария. Просто преступники. — Затем отец обхватил мое лицо руками и крепко сжал. — Если узнаю, что ты все еще видишься с ним, я убью его своими руками. Клянусь, Мари, я убью его, как собаку. Он ляжет в домовину, как твой брат. Чего мне терять? Я все равно отправлюсь в ад. Ты больше не должна видеться с ним. Никогда. — И он повторил это слово, чтобы я хорошенько запомнила.

Глаза у отца запали, стали злыми; неопрятная борода подчеркивала жесткие линии лица и скрывала полные губы. Я кивнула, и слезы наконец покатились по щекам. Кожа горела от тревоги, от лихорадки, от всего. В тот момент я была уверена, что в случае необходимости отец действительно убьет Микеле.

Я повернулась к своему другу. Он улыбнулся мне, хотя глаза у него блестели, и я молча посмотрела на него. Он и представить не мог, что в этом взгляде скрывалось прощание. Я подошла к матери и Джузеппе, позволив их боли и жалости окутать меня. Так мы и стояли, все трое, прижавшись друг к другу, как потерпевшие кораблекрушение, сгрудившиеся на плоту. Месяцы, последовавшие за тем днем на кладбище, были очень долгими; время кристаллизовалось в жесты и слова, повторяемые до оскомины. Молчание и гнев, всегдашние спутники папы; немое отчаяние матери, заставляющее ее время от времени обвинять его во всем.

— Ты воспитал его в насилии, — говорила она. — И насилие убило его.

Она внезапно состарилась, волосы побелели, углубились морщины вокруг губ, под глазами. Мама каждый день провожала меня до автобусной остановки, провожала и встречала; обнимала, целуя в щеку, но лицо было унылым, она казалась мертвой. А я чувствовала себя очень одинокой. Я пряталась дома, концентрируясь только на книгах и школе. Наш район стал для меня чужим и неизвестным местом, параллельным миром, который я украдкой пересекала, стараясь не смотреть по сторонам. Я пыталась сдерживаться и не бросаться на Касабуи, чтобы избежать нового отстранения от занятий или, того хуже, исключения из школы. А еще я скучала по бабушке Антониетте, и по Винченцо тоже. И по Микеле. Однажды, по прошествии многих недель, он попытался застать меня дома. Папа погнался за ним, выкрикивая богохульства, и мой друг больше не появлялся. Но даже если я изо всех сил старалась ни о чем не думать и прятаться во снах, боль возвращалась без предупреждения. Болело, как старый перелом в ненастную погоду.