— Во имя Отца, Сына и Святого Духа… Кто желает зла этой паре? Во имя Отца, Сына и Святого Духа… Не помышляет ли кто разрушить этот брак? Во имя Отца, Сына и Святого Духа… Пусть сгинут прочь. Как было в начале, так есть сейчас и будет всегда, во веки веков. Аминь.

Ведьма, вытирая руки о черную мантию и промакивая разгоряченный лоб белым носовым платком, подошла к кладовой, взяла таз, наполнила его водой и всыпала в воду тридцать три крупинки соли, по крупинке на год жизни Иисуса Христа. Опустила в таз правую руку и хорошенько перемешала.

— Тере, придвинь-ка своего сына поближе.

Мать сосредоточенно повиновалась, и Джузеппе позволил ей это сделать. Он знал, что ритуал проводят по просьбе его матери и невесты, поэтому покорно опустился на колени перед ведьмой, которая начертила мокрыми пальцами крест у него на лбу. Затем старуха повторила ту же процедуру с Беатриче.

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа, пусть избегнет эта пара злых языков, злых дел и злых людей.

Когда все было кончено, мама вложила десять тысяч лир в руки ведьмы и добавила корзину свежайшей дорады, которую папа выловил утром.

— Вот увидишь, Тере, это будет благословенный брак, — пообещала ведьма.

Беатриче превратилась в красивую женщину — прекрасные глаза и волосы, изящная линия подбородка, гармоничные очертания бедер и груди. Они с моим братом любили друг друга, и их любовь длилась уже много лет. Свадьбу назначили на 5 июля, следуя страстному желанию моей матери, потому что это была седьмая годовщина смерти Винченцо. Джузеппе смиренно согласился, и Беатриче тоже, движимая искренним состраданием к судьбе будущей свекрови, потерявшей сына почти ребенком. Поэтому Беатриче всегда старалась советоваться с ней во всем, даже в подготовке к свадьбе. Она взяла с собой мою маму выбирать подвенечное платье и свадебные подарки. Беатриче понравилась маленькая хрустальная ваза с серебряными украшениями, но мама предпочла рамку:

— Так все гости смогут вставить туда свадебное фото.

С ней согласились, несмотря на злобные взгляды сватьи, которая плохо скрывала разочарование: мать жениха вдруг обрела такой вес, а на нее никто не обращал внимания.

Меня выбрали подружкой невесты, а когда я попыталась протестовать, мама велела мне не портить праздник.

— Ах, Мария, — бросила она, — не веди себя как обычно! Порадуй брата.

Я знала, что на самом деле этого хочет она, но больше не смела противиться. В последние годы наши отношения с мамой были странными и очень хрупкими. Я помню, как в первую годовщину смерти Винченцо, когда мы пошли на кладбище, мама разразилась безутешными рыданиями. Я обняла ее и почувствовала, как сильно она похудела за последние месяцы.

— Прости, — прошептала она сквозь слезы.

— За что, мама?

— Я потеряла сына и перестала быть тебе матерью. Прости, Мария. Ты сможешь меня простить?

Я взяла ее за руки, затем снова крепко обняла. Давно я не чувствовала себя такой счастливой. Мы прошли остаток пути, наслаждаясь пробуждением мира, срывая цветы на нежных стебельках, чтобы потом вставить их в мои спутанные кудри, смотрели друг на друга и улыбались, не говоря ни слова. Маме все еще не удалось отодвинуть на второй план свою боль, но она сделала первый шаг. Со временем мне пришлось смириться, что она по-своему будет реагировать на страдания, сплетая реальность с фантазиями. Она слушала меня и смотрела на меня, но мысленно была прочно привязана к тайному миру, населенному душами бабушки, тети Корнелии и Винченцо, с каждой из которых она вела нежные и странные разговоры. То, что она беседовала с кем-то из них, было понятно по выражению ее лица: таким же оно становилось, когда ей приходилось производить в уме сложные расчеты.

Папа тоже справлялся с болью по-своему. Он стал молчаливым, сторонился людей, и никто в нашем районе больше не смел называть его Тони Кёртисом. Отец выглядел неряшливо, отталкивающе. Хотя возраст сгладил жесткие черты лица, сделав его более округлым, папа старательно отращивал густую бороду, как у альпиниста, которую сам стриг, когда надоедало заляпывать ее супом. Одевался папа небрежно, в узкие брюки и выцветшие рубашки. Былые увлечения его больше не интересовали. Он смотрел на всех искоса, с мрачным выражением на лице. И по-прежнему, как и всю свою жизнь, был ужасно вспыльчивым: любая мелочь могла спровоцировать его страшный гнев.

Что касается меня, то прошедшие годы превратили меня в женщину. Девочка, всегда казавшаяся мне кем-то маленьким и незначительным, уступила место молодой женщине с мавританской внешностью, томной и текучей. Я не унаследовала пышных форм матери: у меня были длинные стройные ноги и более тонкая фигура. И огромные глаза.

Наш район определенно превратился для меня в незнакомую территорию. Я считала себя чужой, и это чувство, с одной стороны, успокаивало, а с другой — порождало некую неполноценность. Время от времени я встречала на улице Магдалину, Роккино, который стал толстым и неуклюжим, Полубабу или Паскуале, до сих пор поджарого и крепкого, как гвоздь. Но ни разу не видела Микеле. Хоть мы и выросли вместе, я больше не чувствовала связи ни с одним из них. Семь лет я вела жизнь, далекую от прежних друзей. Монахини, затем естественно-научный лицей Энрико Ферми. Наконец, лето с матерью в деревне, в доме бабушки Ассунты, куда нас отправил папа.

— Сельский воздух пойдет вам на пользу, — сказал он.

Потом опять учеба, и так до следующего лета. Словно марионетка, я следовала за судьбой, которая в каком-то смысле больше мне не принадлежала.

Утро 5 июля выдалось жарким; белое небо закрывала пепельная пелена удушающей влажности. Я, мама и папа присоединились к невесте в доме ее родителей. Я давно не видела отца таким ухоженным и красивым. Он надел новый, с иголочки, синий двубортный пиджак. Мы втроем ходили его покупать в ателье рядом с театром Петруццелли.

— Пойдем прогуляемся, — предложил отец нам с мамой, когда выбрал костюм и с неохотой согласился платить за него в рассрочку четыре месяца.

И мы отправились на проспект Кавур побродить по магазинами. Папа встретил пару друзей, с которыми не виделся долгое время, похвастался им моими оценками и добротой Джузеппе, хорошего парнишки, который всем нравится. Отец был милым и веселым. Много жестикулировал, часто улыбался и поглаживал бороду. Он показал мне площадь Умберто и университет, который облюбовал для меня, виа Спарано и проспект Витторио Эмануэле, как будто считал, что я не знаю ни одного из этих мест. Но у меня и в самом деле возникало ощущение, что я вижу Бари в новом свете, папиными глазами. Меня привлекали имена, которые он называл, шум дорожного движения, голоса, смех, улыбки, скачущие по лицам прохожих. Неужели эта часть города так отличалась от нашего района? И достаточно сделать несколько шагов, чтобы почувствовать себя другим человеком? Я поняла, что ходила по этим улицам тысячу раз, даже не остановившись, чтобы по-настоящему рассмотреть их. Наконец мы пришли к морю. Вдали медленно полз круизный корабль; рыбы щипали остатки хлеба, брошенного в воду каким-то стариком; на поверхности блестело сияющее покрывало, словно кто-то просыпал там множество бриллиантовых крошек. Я впервые за долгое время наконец-то ощутила покой. Папа подобрал камешек с линии прибоя и швырнул его в море.