В какой мир приходят наши дети, думала Клаудия. Мир, в котором людям плевать друг на друга, каждый печется лишь о себе; мир, в котором девочка из престижной частной школы рожает в туалете и в буквальном смысле слова выбрасывает своего ребенка. Почему? Потому что малыш помешает… чему? Тому, что она для себя наметила? Тому, что наметили для нее другие? Чему же? Ни единой причины не находила Клаудия ей в оправдание.

Какая несправедливость. Они с Дэном бьются, бьются, и все без толку, а тут какая-то играючи рожает и так же играючи отказывается от собственного сына.

Почему она так поступила? Почему не обратилась за помощью — к учительнице или к родителям, да хоть к кому? Повсюду плакаты — и в автобусах, и в метро: «Беременна? Мы поможем». Хотя девочки из Академии, горько усмехнулась Клаудия, общественным транспортом не пользуются.

Девочке, наверное, казалось, что она одна в целом свете.

Скоро ли ее найдут? А что с отцом малыша? Да, эту кашу так быстро не расхлебаешь. Питерсон небось рвет и мечет. Клаудия со злорадством представила, как тот бегает по кабинету, стаптывая дорогущие башмаки, и ломает голову, как ему спасти Академию от позора.

Возможно ли такое — девять месяцев скрывать беременность? Эйприл Сибли в начале третьей пары выходила в туалет — может, что видела? Клаудии вспомнился наморщенный лоб согнувшейся над контрольной Эйприл, белые костяшки пальцев, сжавших ручку. Какая-то она была взбудораженная.

Боже милостивый! А вдруг это Эйприл?

Нет, нет, конечно, не Эйприл! Ребеночек хоть и очень маленький, но даже на неискушенный взгляд Клаудии — доношенный, а Эйприл нисколько не пополнела. По крайней мере, Клаудия ничего такого не заметила. Эйприл всегда была пухленькой. И потом, если барышне приспичило стать лучшей выпускницей, она не позволит себе забеременеть, не допустит, чтоб ребенок помешал…

О господи! А ведь у Питерсона есть повод рвать и метать — маленький такой, с красной рожицей. Внучатый племянничек. Ну какая из Эйприл мать? Совсем девчонка.

Впрочем, кто знает. От людей порой можно ожидать всяких сюрпризов. Может статься, Эйприл, или кто другой, окажется на высоте. Хотя лично Клаудия считает, что куда лучше расти у людей, которым ты с самого начала нужен, которые обожают детей и которые больше всего на свете хотели бы иметь ребенка.

Как, например, они с Дэном.

Идея мелькнула на мгновение, исчезла, вновь возникла и осталась объемной картинкой, когда Клаудия правильно сфокусировала взгляд. Клаудия вспомнила, как опустели руки, когда она передала малыша Марион, как сразу стало не хватать этой теплой тяжести. А что, если… что, если она неспроста нашла этого младенца? Что, если ему суждено стать ее сыном?

Бред какой-то. И речи быть не может. Ребенок одной из ее учениц? Эйприл, к примеру? Родственницы Питерсона. Ну уж нет.

Клаудия скрестила на груди руки и смотрела в окно, стараясь не обращать внимания на шального водителя.

И все же…

Ее вдруг озарило: желание! Заговор в Клубе!

Разряд молнии и тот не потряс бы ее больше. Без ожиданья, без страданий даруй ей новенькую жизнь.

Так это они сотворили? Клаудия в ответе за это? Они загадали, чтоб у нее появился ребенок, без ожиданья, и вот вам — месяца не прошло, как она его находит. Какое уж тут ожиданье, быстрее произвести на свет ребенка никому не под силу.

Оцепенев, она невидящим взглядом вперилась в переднее стекло. Голова гудела от мыслей: о мечтах и реальности, о судьбе и надеждах. Что они на подъезде к больнице, Клаудия заметила, лишь когда шофер выключил сирену и та мало-помалу начала затихать.

«Скорая» остановилась у входа в отделение неотложной помощи.

Вот чего никто никогда не засекает, думала Клаудия, так это сколько времени нужно сирене, чтоб окончательно замолкнуть. На это обращаешь внимание, только когда сам сидишь в карете «скорой помощи». Санитар с младенцем вышел из машины, другой захлопнул двери.

Клаудия тоже выбралась из машины и направилась за ними. Странно, о чем она сейчас думает — о долгом, медленном замирании звука, о вздохе сирены, который становился тише, тише и наконец затух, словно изведя весь воздух.

Гомон детской площадки — скрип качелей, звонкие детские голоса — разносился по всей округе, долетая до окраин парка, где делала наброски Джил. Наступила февральская оттепель, и все высыпали на улицу, радуясь временному отступлению холодов и снега, который огромными серыми кучами лежал там, куда его сгребли.

Выпачканные углем пальцы Джил были похожи на потемневшие от городской копоти сугробы, в окружении которых она рисовала голые деревья. Катальпа хороша даже зимой — перепутанные корявые сучья, увешанные стручками, кажется, только и ждут первого по-настоящему весеннего денька, чтобы наконец сбросить их. А вот эскизы Джил никуда не годятся. Все как-то не так — перспектива, пропорции. Нет, не ее сегодня день. «Нельзя быть Пикассо каждый день». Кто это сказал? Где она слышала? Не вспомнить. Но определенно это слова художника.

Джил решила на время бросить работу в студии, где в последние дни дело продвигалось мучительно трудно. Воспользовавшись теплой погодой, она выбралась на волю, чтобы встряхнуться, сбросить напряжение, нервозность — в общем, то, что превращало работу в пытку. Право слово, она слишком много на себя взвалила, готовясь к выставке, которой предстояло стать истинным прорывом в ее творчестве. Да еще этот громадный холст. Ох! Как славно удрать и поработать над чем-то другим, подстегнуть вдохновение. Джил вновь вернулась к своим сучьям. Надо же как-то привести их в пропорцию с остальным деревом.

То и дело над детской площадкой взлетал чей-нибудь визг; вот сейчас кто-то вскрикнул: «Мама!» Карандаш замер в руке Джил. Она подняла голову, страшась увидеть на земле возле горки неподвижную, окровавленную фигурку.

Двадцать семь лет назад на земле вся в крови валялась она сама. То утро началось как обычно — маленькую Джил разбудила няня Софи, но за завтраком привычный распорядок дня почему-то поменялся, и одевала Джил уже мама.

— Я ведь их только купила, Джили! — всплеснула руками мама.

Колготки уже не натягивались на шестилетнюю Джил. Застряли на бедрах и дальше не лезли. Она пингвиненком доковыляла до мамы и, улыбаясь ей в лоб, терпела, пока та утрясала дочку. Не дотянув сантиметров пять, мама сдалась и одернула Джил юбку:

— Ладно, хоть так.

Ходить было не очень удобно, и резинка норовила сползти с бедер, но спорить с мамой в такой день Джил не посмела. Белые колготки и юбка — тоже не самый удачный выбор для детской площадки, но Джил опять же не стала возражать, чтобы не дай бог не спугнуть нежданно-негаданно свалившееся на нее счастье. А потом, она по опыту знала: никакие ее возражения насчет одежды на маму не подействуют. Мама лучше знает. Точка.

За завтраком няня Софи предложила пойти погулять в Линкольн-парк и покормить уток в тамошнем зоопарке, чему обычно Джил была несказанно рада. Но нынче утром она углядела, что в буфетной наливает кофе мама.