Тишину разорвал крик:

— Ови-и-и-ик!

Пес вздрогнул. Диланян убрал руку с его головы, которую уже минут пять гладил, и вопросительно посмотрел в сторону звука. Кричала жена директора лагеря со второго этажа административного здания.

— Овик, отойди от этого бешеного животного! Он всех кусает! И никто его поймать не может!

— Меня не укусит, — злобно пробормотал Диланян. — Меня в жизни ни одна собака не кусала…

…В дальнейшем этой фразой он будет отвечать на любые предостережения об опасности собак и неизменно будет приходить в состояние злобно-презрительное по отношению к людям, утверждающим, что собака загрызла хозяина, труп спрятала в холодильнике и, представляете, целых восемь дней питалась им.

Вечер кончался… Диланян и пес сидели, каждый в своих мыслях, потом тихо попрощались и ушли каждый к себе…

На следующий день Диланян зашел к повару в столовку:

— Дядя Арамайис, дай мне кусок сырого мяса, пожалуйста!

— Ты смотри, какой вежливый ребенок! Мои дети только матерно друг друга кличут! Зачем тебе мясо?

— Собака там голодная…

— Ты смотри, какой честный! — поразился повар. — Мои бы сказали — шашлык хотим сделать… Возьми, сынок, видать, любишь свою собаку.

— Не моя… — как будто недовольный этим фактом, протянул Диланян. — Здешняя.

— Рыжая такая шавка?

— Ага.

— Будь осторожен, сынок. Очень злая собака! Даже меня кусала! Смотри! — показал руку повар.

На руке отчетливо были видны, как бы сейчас выразился Диланян, свежие грануляции.

— Кхм… А за что она так? — удивился мальчик. — Вроде бы тихая и добрая собака…

— Да я… Да она… Понимаешь, — вдруг сильно смутился повар. — Она в мусорке копалась, я ее ошпарить хотел… Кипятком… Эй, парень, что с тобой?

Зрачки Диланяна, маленького мальчика, живущего в мире литературных героев и победы добра, превратились в огроменные черные кружочки. Княжонка охватила холодная ярость. Перед взором было только лицо «дяди» Арамайиса, потное, красное, вечно недовольное… Рожа человека, который пожалел мусора для собаки. Мусора. Для собаки.

— Сучий потрох! — вдруг заплакал Оганес. — На тебе! Выблядок! Выродок! На тебе! На!

Княжонок произносил самые плохие слова, какие знал, и швырял все попавшие под руку предметы в это ненавистное лицо. Первой туда полетела собственно кость с остатками мяса, которую ему дал Арамайис.

— На тебе! — рыдал мальчонок, целясь чашкой в лысину. — На!

Предметы кончились. Рыдания усилились.

— Я тебя сам ошпарю, сучий потрох, — Диланян взглядом поискал бак с кипятком. Нашел. Подошел к нему и открыл кран.

Наверное, произошло бы что-то ужасное, если бы в этот момент Арамайис не вышел из ступора.

— Э-э-э-э… И-и-и-и… — вдруг проблеял он и, закрывая рукой глаз, выбежал вон из столовки. — Э-э-э-э… И-и-и-и-и! — кричал он. — Э-э-э-э-э… И-и-и-и-и-и!

Впоследствии выяснилось, что он кричал «Эдик», звал отца взбесившегося ребенка, попытавшегося вылить на него «стопятидесятилитровый бак кипятка».

Тому, что семилетнему ребенку это было бы не под силу, он не придавал значения, уверяя, что «этот чертенок избил меня, потом схватил бак и, если бы я не убежал, сварил бы меня заживо! Из-за какой-то паршивой шавки!»

…Диланян потихоньку успокоился. Взяв без спроса (а спросить-то было не у кого) лучший, на его взгляд, кусок говядины, он медленно побрел к первому корпусу и решительно свистнул. Откуда он знал, что на этот свист явится пес? Не знаю. Но знал.

— Привет, — сказал Диланян. — Кушать хочешь?

— Гав? — тихо спросил пес.

— На, поешь, — бросил мясо на траву Овик.

Собака даже не посмотрела на мясо. Она пристально глядела в заплаканное лицо мальчика.

…Много позже Диланян узнал, прочитав у Конрада Лоренца, что собака смотрит прямо в глаза, только когда собирается нападать. И, крайне редко, в моменты душевного потрясения хозяина, как бы спрашивая: «Куда бежать? Кого разорвать на куски? Ты только покажи!»

— Ну… Этот урод… Я у него мясо попросил… Арамайис… — начал оправдываться мальчик.

— Гр-р-р-р-р, — вдруг ощетинился пес. — ГАВ!

— Ну, ну, тихо… — погладил его Диланян. — Успокойся. Поешь. Ты же голодный…

— Карине, дорогая, мы должны принять этого парня, — тоном, не терпящим возражений, высказался директор музыкальной школы, большой, грузный, но удивительно добрый мужчина.

— Да почему же? Он не то что лишен слуха, он лишен желания учиться! — возмутилась Карине Китапсзян, молодо выглядящая, но незамужняя преподавательница сольфеджио.

— Это… Карине-джан, как бы тебе сказать… В общем, то, что он будет учиться в нашей школе, — вопрос решенный, — директор попытался применить авторитарный метод управления.

— Да почему же, Карлен Бек-Бархударович? — Мадемуазель Китапсзян претила сама мысль о том, что бездарь и бестолочь может прикоснуться к музыкальному миру.

— Да потому, Карине-джан, что это сын Эдика! Диланяна! — Терпение Карлена Бек-Бархударовича подходило к концу.

— Эдик женат? — моментально побледнела Карине, для которой Эдик был эталоном принца на белом коне, джентльмена и рыцаря.

— Нет, — отмахнулся директор. — Он давным-давно развелся. Сын от первого брака.

— А… м-м… — не нашлась, что сказать Карине Лендрошовна, чья влюбленность в Эдуарда Владимировича была известна всей музыкальной школе. — Ну ладно, мальчик красивый, поставлю ему четыре.

Этот разговор произошел после сдачи вступительных экзаменов в музыкальную школу…

— Папа, я хочу играть на трубе, — медленно и задумчиво, впрочем, как всегда, ответил на предложение отца поступить в музыкальную школу старший, а на тот момент единственный сын среднего сына истинного князя Гориса, у чьего старшего сына не было сыновей.

— Сын, тебе не следует играть на трубе, — сделал строгое лицо Диланян-старший.

— А почему, папа? — медленно удивился Овик. Он вообще все делал медленно.

— А у тебя… — Эдуард Владимирович задумался, как скрыть правду. — А у тебя губы толстые! Для трубы не подходят!

— Папа, но Айк мне сказал, что мои губы как губы Лу-у-уи Армстронга — толстые и очень подвижные! У меня получается же! Ты же видел…

— Сынок, на скрипке у тебя получится лучше.

— Если я говорю, значит, что-то знаю, — привел самый веский аргумент Диланян-старший.