И спустя минуту на поляну выбежал… Сенька сразу узнал его… выбежал Кузька Кокорь.

На московском воре был тот же красный кушак и та же шапка, заломленная на левое ухо. Кузька остался точно таким, каким увидел его Сенька в первый раз. А было это в тот памятный день, когда Кузька Кокорь в лавке у Петра Митриева вытащил у Андреяна кошель. За протекшее время только кушак на Кузьке обмахрился да шапка пообтерлась.

Сенька во все глаза глядел на Кузьку, который, выбежав на поляну, остановился, сунул в рот два пальца и свистнул. И сразу из кустов выставился хват с серебряной серьгой в ухе. Сенька и его узнал.

— Надо взять сохатого, — сказал хвату Кузька. — Об эту пору смирны они. Подобраться и всадить ему нож в загорбок, а то из пистоля выпалить в упор. Красная дичь, лесная… Знатный будет гостинец князю!

— Не за тем сюда из Москвы притащились, чтобы гостинцы князю дарить, — возразил хват. — Забыл ты наказ? А то сегодня — сохатый, завтра — рогатый… А дело-то как же? Решать надо князя скорей — и дальше от этой стороны!

— Чудной ты, Ероха! — И Кузька высморкался, словно в рог протрубил. — Право, чудной. Нешто я не понимаю либо забыл наказ? Да ведь как доступиться к князю? Казак у него Ромашка — видал ты его — прямой черт; глаз, говорят, с Пожарского не спускает. Мимо Ромашки так, здорово живешь, незнаемому человеку к Пожарскому не пройти. Сейчас этот Ромашка ухватит за шиворот: «Что за люди? Кто таковы? Откуда идете? Зачем к Дмитрию Михайловичу понадобилось?» Плети ему что хочешь, а он все равно враз расплетет. Говорят тебе — черт.

— Ну, так как же? — тряхнул Ероха серьгой.

— А вот так, как я сказал. Молвишь Ромашке: дескать, пришли мы величать князя. Промыслили, мол, сохатого в темном бору, так хотим поднести князю в почесть — мяско, рога, шкуру…

— Ну, а дале?

— А дале? Смекай, Ероха. С такой причиной нас Ромашка за шиворот хватать не станет, к князю допустит. А как взойдем к князю в светлицу, так уж там как доведется. Да как ни довелись, а уж там над самим князем промышлять будем. Чать, нож, Ероха, у тебя отточен?

— Верно, Кузька: отточен мой ножик. Прямо — бритва.

— И нож-от у тебя за голенищем?

— За голенищем нож.

— А это, Ероха, видал? — И Кузька, задрав полу зипуна, показал Ерохе дуло пистоля. — Так айда ж, Ероха, по следу, сохатого брать!

— Айда по следу!

— То-то! — произнес самодовольно Кузька и шмыгнул в сосняк.

Вслед за ним пропал в сосняке и хват Ероха.

А Сенька и Воробей не шелохнулись, за кустом сидя, в густой тени. Но Кузька с Ерохой ушли в сосняк, и Воробей шепнул Сеньке:

— Это разбойники… Князя они собрались убить. Сиди, Сенька, не выказывайся!

А Сенька наклонился к Воробью.

— Кузька это, — молвил он тоже шепотом. — И другой вот — Ероха… Знаю я обоих. Воры. В Москве кошель у тяти украли. Притерлись к нам на торгу…

— Говорю тебе — разбойники… душегубы! Чшш, Сенька, молчи!

И только когда совсем замерли в сосняке хруст и голоса, ребята вскочили на ноги и, прихватив лукошки с грибами, бросились в город.

Когда они уже были в дубках, которыми поросла опушка, они услышали выстрел. И словно бычьим ревом сразу огласился бор.

Ребята остановились и прислушались. Разбуженное в бору эхо пошло гулять по полянам, отдаваясь во все концы.

— Доняли-таки сохатого! — чуть не плача, сказал Сенька. — У-у, воры!

— Доняли, — согласился Воробей. — Свинца ему влепили. Вишь как ревет!

Но тут сразу оборвался рев. Одно эхо еще гуляло, отдаляясь и затихая.

— Ножом доконали, — объяснил Воробей. — Должно, Ероха этот, что с серьгой, и всадил свой засапожный нож под самое под сердце.

И ребята снова ринулись вперед, к городу, который уже виден был за пустым полем, на высоком берегу Волги.

ГОЛОВА ДОРОЖЕ ЗОЛОТА

Андреян внимательно выслушал рассказ Воробья и Сеньки о том, что произошло в бору час назад.

В избе при кузнице было тихо, только муха где-то отчаянно билась — должно быть, запутавшись в паутине.

Арина чистила грибы. Она разложила их на столе: боровики отдельно — сушить на зиму, и лисички тоже отдельно — нажарить к обеду.

— Да верно ли, Сенюшка, это те самые воры? — спросила она, продолжая работать ножом. — Может, опознался ты?

— Не опознался, маманя, — ответил Сенька. — Я сразу их узнал: и Кузьку и другого, с серьгой; Ерохой кличут.

— Да не о том, Арина, печаль, те или не те, — сказал Андреян, сняв с колка у дверей свой летний колпак. — Ведь что умыслили злодеи, ты подумай!.. Ну, я тут схожу. Не вернусь к обеду — обедайте без меня.

— Куда ты, Андреян? — забеспокоилась Арина. — Чего так сразу с места сорвался?

— Сорвешься тут! — бросил ей Андреян и шагнул в сени.

Он шел по посаду, высматривая казака Ромашку в толпах людей, которые валом валили с базара и на базар. И толкучка же была в то лето в Ярославле! Как в Нижнем Новгороде, и сюда каждый день шли с разных сторон всё новые отряды. Минин вооружал их и снабжал одеждой и продовольствием. Пожарский проверял их боевую готовность. Уже и татары казанские влились в общеземское ополчение, и черемисы пришли из Заволжья, в островерхих шапках, на степных конях, вооруженные луками и стрелами и короткими мечами.

Казак Ромашка, которого разыскивал Андреян, пристал к ополчению недавно, на одном из переходов между Решмой и Кинешмой. В шелковой вишневого цвета рубахе, красивый и удалый, Ромашка был очень приметен и скоро полюбился князю за прямой и легкий нрав и за смышленый ум. Дмитрий Михайлович оставил Ромашку при себе; и Ромашка так понял свою должность, что обязан он охранять князя от всякой напасти, какая могла бы приключиться с набольшим воеводой в столь смутную пору.

Андреян высматривал Ромашку на посадской улице и на базаре напрасно. В Ярославле Ромашка почти не покидал двора, на котором стоял постоем Дмитрий Михайлович, и отлучался оттуда только вместе с князем.

«Неужто и в воскресенье топчется у ворот Ромашка? Верный слуга, ничего не скажешь!»

Подумав так, Андреян свернул с базара и прошел в Рубленый город. Там кузнец взял напрямик, берегом Волги, высоким, как гора.

Двор, на котором стоял Пожарский, был забран частоколом, ворота — на запоре. Но и в этом месте было на улице людно. Ополченцы, пригородные крестьяне,