бурлаки с судов, монахи, татары — все сновали здесь взад и вперед, спускались вниз, к реке, либо брели по крутым тропкам вверх — с реки, в город.

Андреян постоял у ворот, тронул калитку, но, заложенная со двора засовом, она почти не подалась. Однако Ромашка уже был тут, и Андреян услышал со двора его голос:

— Козьма Минич, ты? Сейчас отопру. Ждет тебя воевода.

Калитка приоткрылась, и Ромашка выглянул на улицу.

— О! — воскликнул он от неожиданности. — Я думал — Минин, ан это ты? Зачем пожаловал?

— Не тут, казак, говорить. Дело это такое… — Андреян подумал и нашел нужное слово: — Страшное это дело. Соизволь, взойду на двор.

— Вот как! — И глаза у Ромашки сверкнули. — Взойди, Андреян. Страшное дело?

Он пропустил кузнеца, захлопнул за ним калитку и снова запер ее на засов.

Тем временем два человека вышли из бора и пересекли поле, которое лежало между дубками на опушке и городом. На одном был красный кушак, у другого — серьга в ухе. Тот, что в красном кушаке, тащил огромные рога сохатого лося, взвалив их на спину. У другого было что-то завернуто в лосиную шкуру. Кузька Кокорь и Ероха-хват сделали свое дело. Но это только начало. Главное еще было впереди.

Встречавшийся народ с любопытством оглядывал обоих молодчиков, взявших в лесу такую крупную дичь. Их пробовали расспрашивать, каким способом они зашибли сохатого, но Кузька с Ерохой, видимо, торопились и шли, не останавливаясь. Только на минуту пристали они за часовней. Там к ним подошли трое, и один, скуластый, глянув по сторонам, спросил:

— Ну как?

— Орел или решка, — ответил замысловато Кокорь, — чет или нечет, выйдет али нет. А не выйдет, так промышляйте, Обрезка со Стенькой, сами.

Этот, который звался Обрезкой, был с виду сущий калмык, хотя считался казаком с Дона.

Обрезка тряхнул головой.

— Ты, Кузька, сам не плошай, делай, — сказал он. — На меня не переваливай.

— Ты что же, Обрезка, на попятный?

— Да не на попятный, а по уговору: ты начинай.

— Мы по уговору, как, значит, уговорились, — поддержал Обрезку тот, что звался Стенькой — рыжий парень в рысьей шапке.

— То-то же! — погрозился Кузька. — А как месяц взойдет над бором, приходите в яму. И ты, Хвалов, приходи.

Хвалов, кривоногий мужичонка, жил на дворе у Пожарского, таскал в поварню дрова и носил из колодца воду. Когда Кузька обратился к нему, глаза у Хвалова забегали, он закашлялся и прохрипел:

— Ну, а деньги, Кузя, когда же? Задаток, как договорено… пять рублей… И сапоги тоже…

— Задаток, остаток!.. Сказано: приходи в яму! Только месяц взойдет, я сразу гукну филином. Так ты тогда сразу в яму полезай. Не опасайся, Хвалов!

И Кузька с Ерохой, кивнув своим товарищам, снова тронулись в путь.

Они вышли к нагорному берегу Волги. До двора Пожарского осталось шагов пятьдесят, не более. Вот они — резные ворота, крытые тесовой кровелькой, и рядом с воротами калитка… Но Кузька вдруг остановился и рога убитого лося сразу с плеч спустил. Остановился и хват с серьгой.

Кузька с Ерохой увидели, как открылась калитка и со двора на улицу вышел человек, за ним — другой. В одном из них Кузька и его товарищ сразу узнали Ромашку. А другой кто? Будто и другого Кузька где-то видел… Но где и когда?

За полтора года, что пробежали с того осеннего дня, как Кузька водил кузнеца в Москве по торговым рядам, Андреян почти не изменился. От солнца, ветра и копоти в кузнице шрам на лице у Андреяна был уже едва различим. А у Кузьки Кокоря память хорошая: он узнал кузнеца. Вспомнил, как обхаживал он Андреяна на площади и в рядах, пока не завладел его кошелем. Ох, и завопил же тогда кузнец, заметив пропажу!

«Что как узнает меня? — мелькнуло у Кузьки в голове. — Схватит за ворот, а Ромашка тем временем в Epoxy вцепится. Сбежится народ. Пропала тогда вся затея. Пропало и золото, что обещано было от панов за нож, всаженный Пожарскому в грудь…»

А двое у ворот, Ромашка с Андреяном, не уходили. Напротив, они расселись на приворотной лавочке и, видимо, переговаривались друг с другом, поглядывая направо и налево. Мало того: из калитки вышел стрелец и тоже присел на лавку.

«Ну, нет! — решил Кузька. — Золото золотом, а голова дороже».

— Признал ты мужика, что рядом с Ромашкой? — спросил он Epoxy.

— Что-то будто… — стал лепетать Ероха.

— «Что-то будто»! — передразнил Кузька своего товарища. — С виду хват — сам чёрт не брат, а в деле — прямой ты Ероха-воха! Ну, некогда разговаривать! Заворачивай оглобли!

Заулками, которых в Ярославле было, пожалуй, не меньше, чем в Москве, Кузька с Ерохой пробрались на базар. По дороге Кузька напомнил Ерохе о кошеле, который они вытащили в запрошлом году у заезжего кузнеца.

Но кошелей было много. Ероха с Кузькой тащили их из пазух и карманов у кузнецов и жнецов, у стрельцов и сапожников, не разбирая ремесла и звания. Сколько ни моргал глазами Ероха, сколько ни тряс серьгой, а вспомнить Андреяна не мог.

Но все равно встреча с Андреяном меняла все дело. Проникнуть сегодня к князю нечего было и думать. И, конечно, уже не Кузьке с Ерохой надо было теперь начинать.

Решив так, Ероха с Кузькой, не дорожась, продали на базаре всю свою добычу. На вырученные деньги они накупили пирогов, калачей, жареной рыбы и здоровенную баклагу хлебного вина. Со всем этим они выбрались за город, на берег Волги, к большой ямине, в которой литейщики отливали в это лето пушки. Яма была брошена литейщиками, потому что всего через несколько дней им предстояло выступить вместе с передовыми полками ополчения к Москве.

Сидя в яме, Кузька с Ерохой пили вино, закусывали и ждали, когда над бором покажется месяц.

Прошло немного времени, и над бором словно заструилось. А там и молодой месяц выставил поверх темных сосен свои серебряные рожки…

Заметив это, Кузька сразу же загукал в кулак:

— Бугу, бугу, бугу…

И тотчас в яму скатились Хвалов и Стенька с Обрезкой.

Кузька дал и им хлебнуть из баклаги, после чего все поговорили, поспорили, чуть было не подрались и наконец условились обо всем.

НА ДРУГОЙ ДЕНЬ

В казачьих полках, стоявших под Москвой, было много смутьянов и изменников во главе с атаманом Ивашкой Заруцким.

Заруцкий боялся земского ополчения, которое вот-вот должно было выступить из Ярославля. И казачьему атаману