насилием, жаждой власти, чувством собственной неполноценности, социальными и личными травмами. Окунись в меня головой и пойми наконец, кто ты такой».

Все поют. Вот Мартин Хайдеггер занудным немецким голосом поёт: «Всё должно быть приведено к полному уничтожению. Только так можно остановить двухтысячелетнее сооружение метафизики». Вот безумный Гёльдерлин поёт свою постъядерную, движимую одной неотмирной надеждой «Оду к радости»: «Обнимитесь, миллионы! Даруйте свой поцелуй всему миру! Братья, над звёздным шатром есть, есть обитель благого Отца. …Мужественно терпите, миллионы! Терпите ради лучшего мира! Наверху, над звёздным шатром, воздаст вам за всё великий Бог. Стойкое мужество в тяжких страданиях, заступничество – слезам невиновных, верность данным обетам, справедливость к друзьям и к врагам, достоинство перед лицом власти, пусть даже это будет стоить нам жизни, братья, заслугам – венец, лживому отродью – гибель! …Избавление от цепей тиранов, великодушие – даже к злодею, надежда на смертном одре, милость у подножия эшафота! Даже мёртвые будут жить! Братья, пейте и подпевайте! Все грешники будут прощены, и ад исчезнет. Радостный час прощания! Сладкий сон в саване! Братья, всем вам – мягкого приговора из уст Судии мёртвых»[13]. И Денис Демьянов, философ и психоаналитик, сажающий деревья на пустыре, поёт: «Зло – это наш ребёнок-отказник. Многие скажут, и я скажу, что Родина в беде и Родине плохо. Мы можем тысячу раз быть не согласны друг с другом, в чём именно эта беда состоит и как нам быть и что делать, но быть вместе друг с другом мы можем потому, что она нам дорога и мы не думаем от неё отвернуться. Родина в сердце, там и только там все значащие на свете вещи. На него и только на него падает тёплый свет совсем другой Родины, единой для всех и из которой мы все изгнаны, – родины нездешней, страны чудес, небесного царства. Он и бережёт то, что в сердце. Этот свет никому не подвластен и не принадлежит никому, нам остаётся только молиться, чтобы он не погас. Пока он светит, жизнь побеждает и будет побеждать смерть. Этим светом хранима моя любимая Родина, как и всё, что есть на свете». И поэт Алла Горбунова, живущая холодной осенью в дождливом посёлке, где карельский лес и озёра и надо всем этим огромная, невероятная радуга, как будто времени уже нет, тоже поёт: «Три места для тела – война, Иордан, больница, Где бывает оно обнажённым и чистым Раненое лежит ли на поле брани Или в белой рубахе крестится в Иордане Или под капельницей умирает в тихой палате Ходят ангелы по полю боя брызгают мёртвой водою на разверстые раны И чьи-то ладони ложатся на голову опуская тело под воду И ангелы тихие бабушки в белой палате, соседки, называют друг друга Верой, Надеждой, Любовью». И психоаналитик Татьяна, одна из лучших людей на Земле, лечащая словом и светом своего сердца, смотрящая на мир глазами любви, поёт: «Когда ребёнок появляется на свет, он не может без другого. Он очень тянется к другому, он не выживет без другого. Его естественность – в том, чтобы быть с другим, соединяться с ним. А потом что-то такое происходит, что это соединение становится ненадёжным, болезненным. И вот тогда появляется недоверие. Культура – это тоже ребёнок. Она очень сильно зависит от того, в каком взаимодействии с другими культурами она находится. Наш ребёнок очень нуждается в принятии, но как будто вынужден всё время быть в некоем противостоянии и поиске признания и не получать его. Это ребёнок, у которого есть только он и взгляд на других детей. Мы оглядываемся, смотрим, как соседи строят, и пытаемся из своих материалов построить то же самое, что строят соседи, и почему-то не получается. Материалы строительные не те. Оно не держится, не собирается в прочный конструкт. Оно не переваривается, не усваивается. Это – как есть пищу, которую организм не может усвоить. Рано или поздно это приводит к болезни. Мы привыкаем есть неперевариваемую пищу, и нам всё время кажется, что мы сытые, и для меня важный показатель, что ты ешь не то, – отсутствие радости, замена радости удовлетворением. И последние тридцать лет всё больше и больше было у людей удовлетворения и всё меньше радости. Понятие счастья заменялось понятием успеха. Такое всё на заменителях. Я вообще думаю, что то, что сейчас произошло в мире, – это показатель жуткого дефицита любви. У каждого человека есть желание любить. У каждого человека есть способность любить, просто, когда она не востребована, – она атрофируется. Когда нет окружающей среды, которой было бы это нужно. Это не то, что можно объяснить, это то, что можно дать. Вот есть люди, которые способны любить, и это хорошо, что есть такие люди, для которых это ценность, они по чуть-чуть, малыми силами лучики света передают тем, с кем они общаются, и те, я надеюсь, потихонечку передают другим, только так. От сердца к сердцу. Мы потребляем. Мы берём. Так немногие готовы сейчас отдавать, так многие живут с чувством дефицита. Им на самом деле не хватает любви, но поскольку это не проговаривается, они пытаются заменить любовь чем-то другим, замыкая порочный круг. Чем больше мы потребляем, тем больше у нас дефицита. Единственный выход из этого круга – начать отдавать». И писатель и режиссёр Роман Михайлов поёт: «Создание Иного внутри страха и психоза сверхценно. Кто-то удивляется, как можно продолжать заниматься созданием спектаклей, фильмов, художественных текстов, когда всё вот так. Ну это примерно как удивляться, как можно заниматься психиатрией во время эпидемии. Зачем вообще работать с психикой, когда надо лечиться от коронавируса и искать вакцину? Власть работает с ресурсами, с тем, что “есть”, воля к Иному направлена на то, чего “нет”, но “будет”. Человек ищет Иное почти всегда. Даже когда его обстреливают, когда он спасается от пуль или голодает. И если он раздвигает густые шторы страха и проявляет своё Иное, он работает на исцеление. Этого не было, и это стало».

В этих множественных, пересекающихся, отражающихся друг в друге хорах и голосах совсем исчез и потерялся голос того человека в белом зале с огромными люстрами, похожего на президента. Да и нет там уже никого, пустое место, пустой стул за огромным столом. Все хоры и голоса смолкли, и оттуда, с этого места за столом, где никого нет, раздался тот самый странный голос, как будто с зажёванной кассеты. И этот голос сказал: «Я видел узор. Узор, который показала мне Елена. Я