найти в букинистическом (“Сундучок, в котором что-то стучит”, издательство “Детская литература”, 1976).

Роман “Ожог” поссорил Василия Аксенова с Иосифом Бродским. Поэту роман не понравился, он о нем вроде бы плохо отзывался в американских издательских кругах, что, учитывая его авторитет, перекрывало возможность перевода книги на английский. Можно предположить, что Бродскому не понравился сложный, рваный ритм романа с обилием фантасмагорических фрагментов, перемешанных с пародийными. Аксеновский роман был слишком концентрированно аксеновским. Можно понять и обиду Василия Павловича: он считал “Ожог” именно что концентрированным выражением своего творчества. Больше того, это было многоаспектное описание шестидесятнического поколения, вошедшего в 1970-е в разочаровывающий возраст “за сорок”. Всем этим персонажам сейчас было бы вокруг девяноста. Как и Аксенову, который в 2022-м перевалил бы за девяностолетний рубеж.

Между тем “Ожог” показывает нам из прошлого ту страну со всеми сталинскими и послесталинскими прелестями, в которую мы то ли добровольно возвращаемся, то ли и не уходили из нее никогда по-настоящему. Очень своевременная книга, своевременный писатель, соответствовавший, кстати, в каждый из периодов своего творчества новым этапам нашего советского и постсоветского существования.

Если в чем и был прав Бродский, то исключительно в том, что адекватно перевести аксеновское описание времени и поколения на иностранный язык невозможно. В каждой фразе – игра слов, переплетение временных слоев, отсылок к текстам и шуткам, которые уже сейчас едва ли понятны новым поколениям. Впрочем, например, традиционалисту Владимиру Максимову “Ожог” пришелся по душе, хотя в самом романе ему больше нравилась линия магаданского детства лирического героя – по сути, воспоминания. Сам Аксенов не собирался браться за мемуары, говоря, что “беллетристу жаль растрачивать воспоминания” на этот жанр. Как скучен был обыкновенный реализм: даже в самое его традиционное письмо все равно время от времени врывается фантастический, точнее фантасмагорический реализм, иной раз похожий на сложно сплетенный, пестрый и калейдоскопический алкогольный трип. Чем, собственно, во многом и оказывалось бытовое существование свободолюбивой среды, которое время от времени допускалось, но в жестких границах, с невозможностью “пересечения двойной сплошной”.

В некотором смысле “Ожог” – roman à clef, роман с ключом, но более сложный, чем обычные образцы такого жанра. Собственно, персонаж там один – коллективный шестидесятник, состоящий из представителей поколения, вышедших из определенной среды и, в свою очередь, сформировавших свою среду. Среди них и те, на кого орал Никита Хрущев 8 марта 1963-го, когда досталось и Аксенову, который якобы “мстил за отца”. Мстить Василию Павловичу было за что – и не только за отца, но и за мать, Евгению Гинзбург, будущего автора “Крутого маршрута”, одной из самых важных книг о сталинизме. Однако он не мстил, а вынужденно боролся с тем, что (или кого?) называл мрачным чудищем – “Единодушным Одобрением” – даже в самые благополучные для себя времена. Навсегда запомнив маленькие злые глазки капитана госбезопасности Чепцова из “Ожога”, повторно арестовывавшего мать. Именно этот образ, прорывавшийся в самых разных ситуациях в разных людях, в том числе в каких-нибудь пожилых основательных гардеробщиках, а не абстрактная соввласть, “Софья Власьевна”, стал для Аксенова символом подавляющей человека системы. “Существование равняется сопротивлению”, – это он так опишет свою жизнь. И борьбе с мрако- и мелкобесием…

Другой его roman à clef, “Таинственная страсть”, имел более предметные и конкретные ключи и потому при первой публикации был несколько урезан. Прототипы у персонажей имеются, что роднит “Страсть” с романом Валентина Катаева “Алмазный мой венец”. Однако здесь такая фирменная аксеновская фантасмагорическая пляска, что книга оказывается более нежной и менее обидной, чем катаевская.

Катаев и открыл Аксенова. Хрестоматийная история: мэтр, сам мастер шлифовки метафор и всех остальных видов тропа, отметил фразу юного врача Аксенова: “Темные стоячие воды канала были похожи на запыленную крышку рояля”. Василий Павлович славен такими словесными “ожогами”. То цыганка с мешком похожа на “вчерашний винегрет”, то руки бывшего хоккеиста Алика Неяркого напоминают двух сплетенных удавов… Главное же, аксеновская ранняя проза соответствовала духу времени, легче переплавлявшемуся в поэзию и конвертировавшемуся в кино.

В результате его вертикальный взлет был обеспечен романами о молодых. Как сказано в аннотации к, пожалуй, последней из этой “звезднобилетной” серии книге “Пора, мой друг, пора”, “через все произведение проходит идея дружбы и взаимной помощи советских людей, подчас совершенно незнакомых друг другу. Действие романа происходит в Эстонии, в Москве и на большой сибирской стройке”. И ведь в этих казенных словах, набранных на вкусно пахнущей всеми ароматами времени пигментно-желтой странице издания 1965 года, всё – правда. Даже к Эстонии, приоткрытому на Запад окошку в мир, не придерешься: несмотря на не совсем советские декорации старого города, в которых выпивают, закусывают и ищут себя молодые, республика – полностью советская. Собственно, в Таллине Аксенов побывал на сборах медсостава Балтийского флота и был ранен этим субститутом Запада в самое сердце, отравленное городом в прямо противоположной части необъятной Родины – Магаданом, а в нем Третьим Сангородком, где у всех была, есть или будет 58-я статья.

В Магадане школьник Боков из “Ожога”, скрытый фон Штейнбок, хотел быть хорошим советским мальчиком, как все, да компетентные органы не дали. Аксенов хотел быть хорошим советским писателем, но не как все: даже молодежная проза, скорее, устанавливала моду на тип поведения молодых, балансирующего между фрондерством и верностью флагу. Так еще никто не писал: правильная советская верность, как и сами шестидесятые, была подчеркнуто романтически антисталинской – персонажи вели себя свободно. Таллин расправлялся с Магаданом, в том числе и на экране, когда в киноверсии “Звездного билета” – фильме Александра Зархи “Мой младший брат” – возникла шестидесятническая троица мальчиков-символов: Александр Збруев – Олег Даль – Андрей Миронов, – которые, впрочем, не перебили других героев позднего СССР, Вицина – Никулина – Моргунова. (В фильме “Коллеги” фигурировала тройка Ливанов – Лановой – Анофриев.)

После успеха “Коллег” “Звездный билет” был перехвачен у автора на корню, еще до публикации: когда летом 1961-го снимался фильм (похожие съемки Аксенов опишет немного позже в “Пора, мой друг, пора”), прямо на таллиннский пляж съемочной группе привезли кипу экземпляров седьмой книжки “Юности” с опубликованным романом. Вот что такое успех!

А потом этот период – с его Збруевым – Далем – Мироновым и с ищущим себя (безуспешно) персонажем, названным в честь знаменитого эстонского ликера “Кянукук” (“Петух на пне”), – закончился. Как закончилась романтически-молодежная стадия шестидесятничества – ведь это в связи с дебютом Аксенова Станислав Рассадин употребил в “Литературке” термин “шестидесятники”. Закончилась почти одновременно с хрущевской эрой. Осталась только мрачная шутка в “Ожоге” по поводу мерзкого