В детстве я очень любил книжку «Летящие к северу» о жизни уток-гаг; в ней рассказывалось о том, как утка-мать изо всех сил пытается защитить своих птенцов и поставить их на крыло, но большая часть все равно погибает – кто от рук браконьеров, кто от хищников, кто от болезней, ибо таковы законы равнодушной природы. Подобный импульс сберечь, спасти свой выводок был определяющим и у моей бабки. Ее жизнь была непрекращающимся поединком со смертью за каждого из своих детей, поединком, из которого она вышла победительницей, хотя по статистике и по законам природы, истории, волчьего человеческого сообщества сберечь всех не могла и кого-то должна была принести в жертву. Она жила под этой угрозой на протяжении многих лет, но в месяц возвращения с Алтая в Россию мать и трое ее детей двигались по самому краю бездны.

… Дождь лил несколько дней подряд, было холодно, ветрено, промозгло. Еду готовили во время остановок на костре, но на большой узловой станции, где остановился поезд, развести огонь никак не удавалось, и тогда Николай взял тряпку и сунул ее в буксу, чтобы пропитать маслом. Как из-под земли появилось двое обходчиков и потащили его в сторону каменного строения рядом со зданием станции. Бабушка этого не видала, она отвлеклась в тот момент, и маленькая дочка прибежала к ней с плачем. Бросились искать Николая; бабушку посылали в комендатуру, к дежурному по станции, в милицию, никто ничего не знал и не хотел ей подсказывать. Накануне объявили о победе над Германией, в сквере перед зданием вокзала играла гармошка, танцевали под дождем счастливые, нарядные бабы, доставшие из сундуков праздничные наряды, и среди них единственный мужичок, пьяный инвалид привалился к скамейке и рыгал. Гремела станция, проходили поезда, переключались огни семафоров, и не прекращался тяжелый дождь. Где-то там возле платформы оставались голодные дети, но о них она в тот момент не думала. Наконец оказалась она у начальника станции. Изможденная после двух недель тяжелого переезда, дурно одетая, со спекшимися губами, предстала перед невыспавшимся человеком, который рассеянно слушал сбивчивые объяснения, что сын ее никакой не вредитель и не диверсант, что он вовсе не хотел подсыпать в буксу песка и устраивать аварию. Начальник равнодушно отвечал ей, что никто не имеет права приближаться к буксе, масло – это стратегическое сырье и что теперь с ее сыном будут разбираться в НКВД.

– Если он не при чем – отпустят, и он вас догонит.

Человек в железнодорожной форме лгал безо всяких усилий, но она эту ложь распознала:

– Отпустите его!

– Да что вы в самом деле? – обозлился он не столько на нее, сколько на самого себя за то, что теряет с ней время. – Я-то как могу его отпустить? Идите вон сами и просите.

Она стояла и никуда не уходила.

– Ну что, тебя силой выталкивать?

Бабушка молчала.

– Вот что, возьми листок бумаги и напиши, как все произошло. Только живо. Штраф заплатишь, и дело с концом.

Она писала, немного наклонив голову и отбрасывая прядь волос, очень быстро, легко, как будто это и было всю жизнь занятием ее огрубевших, но все еще тонких пальцев. Наконец исписав листок с обеих сторон стремительным убористым почерком, протянула его с таким видом, точно написанное ею могло действительно что-то значить и не будет выброшено в корзину, посмотрела на человека в железнодорожной форме молящими глазами и за безразличием и холодом, в который были эти глаза точно асфальтом укатаны, проступило что-то живое и очень близкое.

– Вы дворянка? – спросил он по-французски.

Странное выражение промелькнуло в ее глазах, удивление, недоверчивость, страх и, верно поняв, что терять ей уже нечего, она молча кивнула, не став уточнять, что дворянином был ее бывший муж.

– Как вас зовут? Пойдемте со мною.

Еще пьянее, отчаяннее и надрывнее играла на улице гармонь и уже совсем разошлись под дождем женщины и те, к кому должны были вернуться мужья и сыновья, и те, кому предстояло до скончания века вдовствовать, как и ей – только при живом муже.

Николай был, к счастью, не в изоляторе НКВД, а в каком-то чулане, куда его заперли обходчики, ушедшие праздновать победу. Он лежал на полу, свернувшись калачиком, и спал, сжимая изо всех сил тряпку как доказательство своей невиновности.

– Сколько мы вам должны? – спросила она со старомодной щепетильностью.

– Нисколько, – отмахнулся он, закуривая.

– Нет, – возразила она, – прошу вас. Мне так будет спокойнее. Чтоб по закону.

Она заметно нервничала, возможно, боясь, что он назовет сейчас слишком большую сумму, но старалась держаться с достоинством, и начальника станции, бывшего петербургского инженера-путейца, сосланного в эту местность в конце двадцатых годов и назначенного на должность в связи с войной и только потому, что некого было больше брать, за годы войны измученного не меньше ее, живущего в постоянном напряжении и под страхом расстрела, охватило раздражение против беспомощности и никчемности их всех, позволивших загнать себя в подпол.

– По закону? – зло отозвался он. – По закону ему дали бы десятку и вы б его больше никогда не увидели. Вы как живете-то, милая? По закону. А муж ваш где, на фронте? – спросил он уже совсем бесцеремонно, но давая себе право на эту бесцеремонность.

– Он ушел от нас, – ответила она, смешавшись, и ему показалось, что женщина сейчас разрыдается, но слез на ее лице он не увидал. Все свои слезы она уже давно выплакала…

Точно ли так оно все было в действительности или нет, произносились или нет именно эти слова, действительно ли заговоривший по-французски среди барабинских степей начальник станции был из дворян или, может быть, просто оказался образованным милосердным человеком, пощадил ли он несчастную внучку купца первой гильдии за то, что она умела говорить на галльском наречии и могла легко выдать себя за дворянку – я не знаю. Чудом спасенный дядюшка впоследствии рассказывал эту передававшуюся в нашем роду как священное предание историю несколько иначе. По его словам все вышло еще более обыденно и одновременно с этим невероятно.

Он хорошо знал, что приближаться к буксе и уж тем более совать в нее тряпку нельзя, но чтоб поскорее развести костер, не однажды так делал, и всякий раз это сходило ему с рук, а тут попался на глаза обходчикам. Его привели в кабинет к пожилому начальнику станции, где был еще какой-то старый человек, и до того как появилась мать, оба спрашивали у Николая, сколько ему лет и весьма огорчились тому обстоятельству, что выглядевший старше своих неполных шестнадцати, вредитель-диверсант в рваных штанах из мешковины был еще несовершеннолетним и, следовательно, дать ему по полной катушке не получалось. Никакого намерения спасать его у них не было, напротив старики были настроены кровожадно, когда же в дверях возникла истерзанная, худо одетая женщина с безумными глазами и бросилась к сыну, двое мужчин принялись объясняться с нею примерно в том же духе, с какими судебный следователь разговаривал с безграмотным мужиком в чеховском «Злоумышленнике».