Итак — оставляя китов и коз в стороне — сколько помню, я успел рассказать Вам о чрезвычайно длинном гобелене в красных тонах, из-за которого мы не спустились по лестнице, дабы покончить с этим визитом, а вынуждены были искать новой дороги, и о том, как, пройдя из обгорелой залы со статуями в новый коридор, по которому дым заглохшего пожара тянулся на удивление далеко, заглянули в какую-то дверь и, обнаружив за ней спальню хозяина, без церемоний зашли внутрь, обмениваясь разными замечаниями: ибо, уверенные, что его дух, удалившись в чистые и невинные места, наслаждается ныне в священных обителях, мы осмелели и обозревали все, куда нас заносило, ведомые одним любопытством, обострившимся от недавних страхов.

Я уже описал такую бездну вещей, убив целую кипу бумаги, что, пожалуй, пощажу Ваше время, сказав лишь, что это была спальня, приличная царям, и что посреди ее высилась широкая кровать, осеняемая балдахином на четырех витых столпах лакированного черного дерева, с золотой пеленою, свешивающейся длинными кистями крученого шнура, и с замечательным одеялом шафранного цвета. У основания столпов резные путти перебрасывались блестящими взглядами, а стену подле кровати украшала золоченая бычья маска, уставившая «прогневленные рога», как говорит поэт. Если правду говорит Платон, что Бог создал всего одну кровать, то, вероятно, именно эту. Единственная встреча с бароном создала во мне впечатление, что он не упустит сорвать наслаждения роскоши и неги там, где найдет их, однако ж не станет устраивать их себе со тщанием, которое способно сделать его смешным в собственных глазах, поэтому я был несколько удивлен увиденным, однако принял в рассуждение, что по душе, отделенной от тела, сложно судить о пристрастиях сего последнего в ту пору, когда они ничем не ограничивались. Некоторые склонны выставлять себя предметом забот чужому остроумию, словно вовлекая его в состязание со своим собственным. Один человек, оставшись душеприказчиком своего лучшего друга, среди прочих обязанностей принял на себя и сочинение приличной надписи для его надгробия, к чему и приступил с упованием, что теплота сердечных чувств до некоторой степени искупит недостаток литературных способностей; однако его труды затянулись, а между тем он получил случай познакомиться с тремя внебрачными сыновьями своего друга, о существовании которых прежде не имел ни малейшего представления и которые принесли с собою, словно перебежчики Харона, столько известий о характере и вкусах покойного, что его друг опомниться не мог, пытаясь связать все услышанное воедино. А покамест эти трое совершали воинственную пляску вокруг имущественных распоряжений отца, решая жребием, кто из них был ему дороже, душеприказчик узнал кое-какие обстоятельства научной и литературной деятельности усопшего, тщательно скрывавшиеся им от посторонних глаз, и получил возможность познакомиться с его коллекцией гемм, показ которой в Дании был запрещен по моральным соображениям, а также с некоторыми его личными бумагами, которые покойник хранил в собрании сочинений Августа Лафонтена; и, в крайнем замешательстве, понимая, что он ровным счетом ничего не знает о человеке, укрывшемся от него за гранью гроба, приятель покойного наконец заказал резчику на могильном камне надпись «Здесь кто-то есть», поторапливая его закончить, пока он еще уверен хотя бы в этом.

Между тем Филипп подошел к окну, за которым по-прежнему простирались безмятежные лужайки, а слева тянулось между деревьями золотое блистанье реки, и с глубоким вздохом сказал:

— Никогда прежде не был мне так близок рассказ о великом Александре, огорченном учением о множественности миров: каково ему было думать об их бесконечном изобилии, в то время как он не покончил еще с завоеванием своего собственного. И в самом деле, насколько предпочтительней было бы оказаться сейчас в любом из тех уголков, которые можно видеть из этого окна, вместо того чтобы бороться за свой рассудок в этой извилистой тюрьме, куда по какой-то насмешке случая оказались мы брошенными.

Я сказал ему, что мысль о чужих мирах вообще приводит людей к неожиданным попечениям. Мой учитель астрономии по молодости лет служил в городском планетарии, куда водили школьников показывать, что можно сделать за неделю, если имеешь твердый график; крыша в одном месте протекла, и от этого на звездном небе образовалось заметное пятно, своего рода местная поправка к совокупным наблюдениям человечества; и когда школьники, которых вечно интересует не то, что следует, спросили у астронома, что это там такое, он — то ли от стыда за свое звездное небо, под которое в плохую погоду надо было подставлять кастрюли, то ли удрученный своею службой (он ведь, как мятежные гиганты, «куда бы ни шел, всюду был под Юпитером»), то ли от иных причин, которых я не знаю, — принялся рассказывать, что это-де звездное скопление Левого уха, находящееся от нас на баснословном расстоянии, и что в последнее время оно привлекает особенное внимание людей, вооруженных мощными телескопами, потому что там обнаружены явственные следы какой-то жизни, хотя, по всему судя, и не вполне счастливой. Он говорил это, только чтобы отделаться, но, против всякого ожидания, школьников это так очаровало, что они зачастили к нему под протекающие небеса, требуя новых сведений о происходящем в Левом ухе, и за считанные недели эта жизнь, зачавшаяся от дождя, с удивительной резвостью пробежала от непритязательной плесени с ее «приглушенными пятнами, написанными a la prima{35}», как говорят критики, до подающих надежды приматов (надо сказать, амфибии ему особенно удались, потому что на том этапе эволюции школьники застали его в скверном настроении, и с плавательным пузырем он разделался по-свойски), так что если бы не всполошились родители, узнавшие за вечерней трапезой, сколь много нового случилось за один дождливый месяц «в безветренных полях сиянья, в эфира голубых полях», как выражается Вордсворт, то неизвестно еще, как далеко бы зашло: дирекция планетария схватила моего учителя за руку в тот момент, когда он деятельно подготавливал первую религиозную войну, и с этого дня происходящее на просторах Левого уха погружается для нас в безвестность, из которой столь внезапно вышло. Вот так-то, сказал я Филиппу, звезды вдохновляют людей на то, о чем потом приходится писать докладные записки, так что всего лучше, выказывая им всемерное почтение, держаться от них подальше, как от человека, равно наделенного властью и переменчивым нравом.

— Как бы там ни было, — отвечал Филипп, — и кто бы нас сюда ни забросил, а пора нам, оставив праздное зрелище, дойти выбранным коридором до конца, ибо я чувствую, что там ждет нас лестница, ведущая к выходу, а мне уже смертельно надоел этот дом со всеми его причудами.

Промолвив это, он направился к двери с намерением, покинув спальню, продолжить путь; однако сказать это было проще, чем сделать, ибо, налетев плечом на дверь, он с изумлением обнаружил, что она не подается; тут и я, видя неладное, пришел на помощь, и после двух-трех энергичных толканий, сопровождаемых пыхтеньем и проклятиями, мы убедились, что пока тратили время в созерцании и беседе, кто-то несомненно живой запер нас снаружи.

Кв.

21 сентября

Дорогой Fl.,