— Все, — сухо произнес он.

— Что ж, славное воинство… — заметил рослый.

Алатристе силился рассмотреть его в темноте. Голос этого человека показался ему знакомым. Его спутник — тот, что был ниже ростом и тоньше, — который до этого молча наблюдал за погрузкой, теперь внимательно оглядывал капитана.

— Жизнью своей клянусь, — сказал он наконец, — они и на меня страх навели.

Он говорил ровным тоном человека, получившего хорошее воспитание и привыкшего к тому, что никто не осмелится ему возражать или противоречить. При первых звуках этого голоса Алатристе застыл, словно каменное изваяние. Несколько мгновений я слышал только его размеренное дыхание. Потом он положил мне руку на плечо:

— Поднимайся на борт.

Я повиновался и вместе со своим баулом и фонарем полез по сходням. Перевалился через планшир и устроился на носу среди уже лежавших там людей, завернутых в плащи, пахнущих потом, железом, кожей. Копонс подвинулся, и я присел рядом с ним на баул. Отсюда мне был виден Алатристе, по-прежнему стоявший на берегу лицом к тем троим. Вот он поднял руку, словно собираясь снять шляпу, но движение свое не завершил, ограничившись тем лишь, что прикоснулся к полю, словно отдавая честь, потом закинул плащ на плечо и поднялся по сходням.

— Ни пуха ни пера, — сказал Гуадальмедина. Никто не отозвался. Шкипер отдал швартовы, его помощник оттолкнулся от берега веслом и поднял парус. И вот, подхваченный течением и легким бризом, который дул со стороны берега, рябя дрожавшие на черной воде редкие огоньки Севильи и Трианы, наш баркас бесшумно заскользил вниз по реке.

Мы плыли по Гвадалквивиру под бесчисленными звездами, а слева и справа черными тенями тянулись деревья и кусты. Севилья осталась далеко позади — за излучиной реки; ночная сырость пропитала деревянную обшивку баркаса и нашу одежду. Притулившись рядом со мной на палубе, дрожал от холода счетовод Ольямедилья. Прижавшись затылком к баулу, натянув одеяло до подбородка, я время от времени поглядывал на хозяина, сидевшего на носу вместе со шкипером. Над головой у меня подрагивало под ветром светлое пятно паруса, то открывая, то закрывая светящиеся точки, которыми усеян был небосвод.

Почти все хранили молчание. Черной бесформенной грудой заполняла наша команда узкое пространство палубы, и в плеск воды за кормой вплеталось мерное дыхание и похрапывание спящих, или — изредка — приглушенный разговор тех, кто еще бодрствовал. Кто-то напевал нарочито тоненьким голоском. Рядом со мной, завернувшись в плащ и прикрыв лицо шляпой, сном праведника спал Себастьян Копонс.

Кинжал впивался мне в поясницу, так что я в конце концов отстегнул его. Какое-то время я созерцал звезды над головой, желая обратить свои мысли к Анхелике де Алькесар, однако образ ее ускользал, вытесняемый той неизвестностью, что поджидала нас в конце пути. Я слышал наставления, которые граф Гуадальмедина давал капитану, слышал разговоры моего хозяина с Ольямедильей и в общих чертах представлял себе, как планировалось захватить фламандский галеон. Замысел состоял в том, чтобы взять его на абордаж, когда он бросит якорь на рейде Санлукара, а потом, воспользовавшись приливом, подогнать к берегу, где в укромном месте будет ждать наряд испанских гвардейцев, которые к этому времени уже прибудут в Санлукар сушей и в нужный момент вступят в дело. Что касается команды «Никлаасбергена», то, во-первых, это моряки, а не солдаты, а во-вторых, сыграет свою роль внезапность нападения. Указания относительно дальнейшей их судьбы даны были самые недвусмысленные, ибо вся наша затея должна была выглядеть как налет обычных, только очень уж наглых пиратов. Да и потом, если в жизни на что-то и можно полагаться, так это на то, что мертвые не проболтаются.

На заре, когда первые лучи еще невидимого солнца высветили дубовые рощи и купы тополей, тянувшиеся вдоль восточного берега, стало совсем холодно. Люди беспокойно зашевелились во сне, придвигаясь друг к другу в поисках тепла. Проснувшиеся завели вполголоса беседу, чтобы убить время, пустили вкруговую бурдючок вина. Совсем рядом со мной, полагая меня спящим, шушукались трое или четверо — Хуан Каюк, его кум Сангонера и кто-то еще. Речь шла о капитане Алатристе.

— Он не переменился, — сказал Хуан. — Все такой же — слов даром не тратит и спокойствия не теряет.

— Надежный человек?

— Как папская булла. Одно время он жил в Севилье, зарабатывал шпагой, как и все мы. Я с ним вместе прятался на Апельсиновом Дворе… Рассказывали, какая-то у него в Неаполе вышла неувязка. Со смертельным исходом.

— А еще говорят, он служил в солдатах во Фландрии.

— Ну да. — Каюк немного понизил голос. — Воевал вместе вот с этим арагонцем, что дрыхнет без задних ног, и с мальчишкой… А еще раньше был при Ньюпорте и Остенде.

— Ловок драться?

— У-у, не то слово… А при этом еще — крепко себе на уме и настырен, как бес… — Каюк замолчал, вероятно, сдавливая с боков бурдюк: я услышал, как забулькало вино. — Как глянет ледяными своими глазищами, — уноси ноги, пока цел. Я видел, как он орудует шпагой — дырявит людей почище мушкетной пули.

Опять помолчали и побулькали. Я предположил, что беседующие рассматривают моего хозяина, неподвижно сидевшего на корме вместе со шкипером, державшим в руках румпель.

— Он и вправду капитан? — спросил Сангонера.

— Вряд ли. Однако все зовут его «капитан Алатристе».

— Болтать, видно, не любит…

— Вот уж нет. Он шпагой разговаривает. А дерется, побожусь, еще лучше, чем молчит. Один мой приятель служил с ним вместе на галерах в Неаполе… Лет десять-пятнадцать назад. Так вот, на Босфоре турки взяли их на абордаж, перебили чуть ли не всех, осталось не более дюжины, и среди них — Алатристе. Они отступали с боем, потом забаррикадировались на мостике и сдерживали натиск турок, покуда все не были убиты или ранены… Их повезли в Константинополь, но тут, по счастью, появились две мальтийские галеры и спасли уцелевших…

— Смелый человек, стало быть?

— Уж за это я ручаюсь.

— С дыбой, наверно, тоже знаком?

— Это мне неизвестно. Но сейчас, судя по всему, с властями у него мир. Если уж сумел отмазать нас от галер и обеспечить ноли ме тангере[17], стало быть, пользуется кое-каким влиянием.

— Как, по-твоему, кто были эти трое на шлюпке?

— Понятия не имею. Но, полагаю, важные птицы. Как и те, кто принанял нас за такие деньги.

— А этот, в черном? Который едва не свалился за борт?

— Тоже, надо думать, человек непростой. Но эспадачин из него, как из меня — Мартин Лютер.

Снова побулькали и удовлетворенно отдулись. Затем беседа возобновилась:

— А мне нравится наше предприятие, — заметил кто-то. — Я так считаю, что лучше ничего и быть не может: впереди — золото, рядом — товарищи.