Повесив трубку, я попытался вспомнить все случаи, когда мы с отцом просто сидели вдвоем и болтали или что-нибудь делали вместе – что-нибудь не связанное с пьянством, – но нащупал лишь отдельные туманные образы. Ничего, за что можно было бы ухватиться. И вот он уехал на автобусе, чтобы повидаться с родственниками, к которым так и не добрался. Что он делал в автобусе? Что хотел отыскать? Почему решил отправиться в такую даль именно сейчас? В этих вопросах не было пользы, да я и сам в принципе знал, что это из-за пьянства отец оказался в далеком госпитале один-одинешенек.

Я опустился на кровать и расплакался. Мне нужно было в Джонсон-Сити, но где взять деньги? У мамы их тоже не было. К тому же на носу экзамены.

Следующие дни прошли в сплошных тревогах. Я несколько раз звонил в больницу. Отец больше не приходил в сознание, а его внутренние органы начали отказывать. Врач сказал, что прогноз неблагоприятный и отец, скорее всего, не выживет. Сосед по комнате одолжил мне денег на самолет, и назавтра я решил двинуться в путь. Я понятия не имел, что буду делать, когда приеду в госпиталь. Но я не хотел оставлять отца одного.

Я лег спать, но никак не мог успокоиться. Раньше я не летал на самолете. Я не знал ровным счетом ничего о Джонсон-Сити. Меня переполняли страх и усталость. Наконец я глубоко уснул – но лишь для того, чтобы вскоре проснуться. Не могу сказать, что меня разбудило нечто конкретно. Просто вдруг оказалось, что я уже не сплю, а лежу с широко открытыми глазами. Я огляделся и увидел отца, сидящего на краю кровати. Он посмотрел на меня. Выглядел он неплохо – на самом деле лучше, чем я мог припомнить. Он был спокоен, а на его лице я заметил легкую улыбку или, вернее, доброту и смирение. Он произнес:

– Здравствуй, сынок. Я пришел попрощаться. Извини, что я не был таким отцом, каким хотел быть. Извини, что меня не было рядом, чтобы поддержать тебя. У каждого из нас свой путь в жизни. Мне пришлось пойти своим. Я хочу, чтобы ты знал: я горжусь тобой и очень сильно тебя люблю. Мне пора. Помни, что я тебя люблю. Прощай, сынок.

Я ответил:

– Я тоже тебя люблю, папа.

После этого он исчез.

Я сел. Приснилось ли мне это или произошло наяву? Я не знал, что и думать. Поэтому я сидел, представляя, как при встрече обниму отца и скажу, что все в порядке, что я его люблю. Постепенно я снова уснул и второй раз проснулся от телефонного звонка. Медленно, в полудреме я поднял трубку. Звонил врач, лечивший отца. Он сообщил, что очень сожалеет, но отец скончался часом ранее. Кроме того, он сказал, что в последние мгновения отец открыл глаза и улыбнулся. Он также дал понять, что отец не мучился перед смертью. Я поблагодарил его и повесил трубку, а затем позвонил маме, и мы вдвоем поплакали. Она сказала, что отец делал все, что в его силах, и что в глубине души он был хорошим человеком, который любил меня всем сердцем.

Отец действительно меня любил.

Я знаю, что он меня любил.

А я любил его.

* * *

Менее чем через год после памятного собеседования в университетском колледже Ирвайна и ровно через две недели после смерти отца меня приняли на медицинский факультет Тулейнского университета. Получив письмо о зачислении, я вернулся в свою комнату, опустился на кровать и не спеша распечатал конверт, думая об отце. Я посмотрел туда, где он сидел в ночь, когда пришел со мной попрощаться. Я знал, что сейчас он мною гордится.

Как и предполагали члены комиссии на собеседовании, мне не хватило пройденных курсов, чтобы получить диплом колледжа. Но я все же пошел на церемонию вручения дипломов вместе с остальными выпускниками 1977 года. Меня тревожило лишь одно: без диплома я не смогу учиться на медицинском. На третьем курсе я пропустил много занятий, поскольку вынужден был уехать домой, чтобы позаботиться о маме после очередной попытки самоубийства. В результате у меня оказалось три хвоста по биологии, и подтянуть их до начала осенних занятий я бы не смог ни при каких условиях. Я уже столько всего преодолел, и вот теперь моя мечта была под угрозой срыва! Я не знал, что делать, однако потом понял: единственное, что в моих силах, – это рассказать все как есть. Я позвонил в Тулейнский университет и попросил к телефону декана, ведавшего приемом студентов на медицинский факультет. Я ждал, казалось, целую вечность, пока нас с ним не соединили. У меня сложилось впечатление, будто он все обо мне знает. Я объяснил ситуацию, после чего в трубке воцарилась тишина. Еще на одну вечность. Наконец он сказал:

– Джим, мы хотим, чтобы ты учился в Тулейне. Если в Ирвайне позволят зачесть баллы с медицинского факультета, чтобы восполнить недостающие курсы, то дело в шляпе.

Я поблагодарил его, наверное, миллион раз и повесил трубку. А затем произошло нечто поразительное. Я объяснил преподавателям, чьи занятия пропустил, что меня приняли на медицинский факультет и что в последнем семестре я не посещал лекции из-за семейных проблем, после чего спросил, нельзя ли перезачесть курс по медицине, чтобы соблюсти необходимые формальности. Каждый из них охотно выполнил мою просьбу и поздравил меня с поступлением. Только потом до меня дошло, что преподаватели полагали, будто я сдал вступительные экзамены на «отлично» и что у меня высокий средний балл, и поэтому, разумеется, они были готовы закрыть глаза на недостающие факультативные курсы.

Иногда правила и требования крайне важны, но зачастую они являются формальностью и служат лишь для того, чтобы отсеять неподходящих претендентов и ограничить возможности. Сплошные пятерки в аттестате и наличие диплома бакалавра – это условные преграды на пути к тому, чтобы стать успешным врачом. Я знал, что природный интеллект и решительность сделают из меня первоклассного врача.

Теперь оставалось доказать это всем остальным.

Становиться нейрохирургом я не планировал. Я собирался работать пластическим хирургом: прежде всего мне хотелось помогать детям с черепно-лицевыми деформациями, а еще меня привлекала техническая сложность таких операций. Фотографии детей с деформированным лицом задели меня за живое. Особенно я жалел детей, которые не могли спрятать изъяны от окружающих и которые постоянно сталкиваются с тем, что люди от них отворачиваются. Нравилась мне и эстетическая пластическая хирургия. Я воображал себя профессором университета, который часть рабочего времени уделяет больным детям, после чего едет в собственную клинику в Беверли-Хиллз, чтобы принимать богатых клиентов. Помимо всего прочего, пластический хирург, обслуживающий знаменитостей, неплохо зарабатывает, к тому же я повстречал бы много привлекательных женщин.

На первом курсе мне назначили стипендию, чтобы я смог оплатить учебу на медицинском факультете. А на втором курсе я стал участвовать в армейской стипендиальной программе. От всего сердца я стремился послужить своей стране. Я все еще живо помнил, как воображал себя на месте Чака Йегера, преодолевающего звуковой барьер над Ланкастером, и то, с какой гордостью носил форму скаута, когда помогал полиции. В колледже я узнал, что Йегер был не первым человеком, которому предложили преодолеть звуковой барьер, – эта честь выпала летчику по имени Слик Гудлин. Проблема в том, что Гудлин потребовал премию в размере ста пятидесяти тысяч долларов – гигантские деньги по меркам 1947 года – за выполнение этого задания. Йегер же хотел преодолеть звуковой барьер не ради денег. Им двигали страсть к острым ощущениям и жажда открытий. Ему хотелось понять, на что способен человек, действующий на пределе возможностей. Даже два сломанных ребра, из-за которых Йегеру было так больно орудовать рукой, что пришлось закрыть кабину самолета с помощью ручки от швабры, не удержали его от полета[19].