Опять молчали, с деланым весельем, и снова ждали разъяснений: что сошлось?

Он терпеливо разъяснил, перечисляя, что имеется в наличии.

Имеется нотариус (так, в третьем лице, сказал он о себе), уволенный; неважно. Главное, дело свое знает. Уже добыл печать, составил достоверный договор купли-продажи; зарегистрировать его он запросто сумеет. И покупатель есть, уже дрожит от нетерпения. Еще имеется открытие; на Нобелевскую премию потянет, да слишком долго ее ждать. Можно назвать это открытие «Искусственное разведение воспоминаний», а можно, обобщив и сопоставив: «Механизм исторической памяти»… Можно — никак не называть.

Но стоит лишь представиться, к примеру, одноклассником, а лучше однокашником — особенно, к примеру, человеку немолодому и одинокому: он тотчас скажет вам из вежливости, что помнит вас, пусть даже и не помнит, пусть даже и не рад вам; через минуту дружеского разговора он уже точно вспомнит вас, должно быть, в темных коридорах своей памяти приняв за вас кого-то там другого, тенью мелькнувшего в тех коридорах. Ну а поскольку в прошлом всех людей есть общие приметы и в памяти есть схожие зарубки, его воспоминание о вас еще через одну минуту дружеского разговора станет и ярким, и живым. К примеру, все дрались за девочек, все бегали с уроков, почти что все курили на задворках школы, и все хоть раз ходили с классом за город в поход — и жарили там шашлыки… Достаточно ему напомнить, как он ходил в поход на шашлыки, он вспомнит тот поход, и шашлыки, и даже вкус тех шашлыков, даже поверит, что он сам если не жарил, то мариновал те шашлыки, а если вы напомните ему, что шашлыки его не очень-то прожарились, поскольку хворост для костра был мокр после дождя, — он вспомнит все, о чем бы вы ни вздумали ему доброжелательно напомнить.

Сошлось и то, что есть машина, и, хватит ржать, нет ничего смешного в ее названии «хёндё».

Об этом можно было и не говорить, все уже слушали его серьезно. Он продолжал: «Главное вывезти его подальше от Москвы, там погулять с ним, слопать шашлыки и непременно напоить его. Когда стемнеет, убедить. Допустим, убеждать будет майор; он человек военный, значит, строгий. Он даже может в хрюсло дать разок, но, боже сохрани, не убивать…».

«Меня устраивает то, что до смерти не бить, — сказал майор. — Мокрое дело — слишком рискованное дело, к тому же мне не светит брать на себя живую чью-то душу…»

«Вот про их души мне — не надо!» — запальчиво сказала женщина; ее не поняли; пришлось ей со смущением растолковать свои слова: «Не стоит, в смысле, в самом деле слишком рисковать из-за какого-то там малахольного».

Нотариус потребовал внимания — и продолжал:

«Как только малахольный согласится отдать хату, я тут же оформляю сделку купли-продажи; пусть покупателем в ней будет выступать наша дама; она его к тому же успокоит и утешит какой-нибудь приятной, милой болтовней. Все его паспортные данные нам передаст Савватий… Мы будем вынуждены позаботиться, чтоб малахольный наш не смог вернуться в город слишком рано, чтобы не смог нам помешать, когда очухается. Уедем на „хёндё“, когда весь пригородный транспорт уже спит. Его оставим в подмосковных рощах без копейки. Пусть добирается потом, как хочет, до Москвы. Покуда доберется, квартира будет продана, пусть не за двести, но за сто восемьдесят тысяч — точно! И все — по форме, все — чин-чинарем…»

«Но ведь не делится на пять!» — вдруг помрачнел майор.

«Отними накладные расходы, и все поделится отлично», — уверенно сказал нотариус.

«А может, ну его, Савватия, — со смехом предложил майор. — Я предлагаю его кинуть, как эти это говорят».

«„Кидать“ не будем, это свинство, — сказал нотариус, — а мы — порядочные люди, хотя и грешные, чего уж тут скрывать».

«А мне что делать?» — спросил ревниво тот, кто предлагал стричь ногти всей стране и чтоб страна ему ловила комаров.

«Стоять на стрёме!» — хором гаркнули все остальные, и эта слаженная звучность была так неожиданна, что повлекла всеобщий приступ хохота.

Довольные, что так и не представились друг другу, то есть не выдали друг другу своих подлинных имен, они придумали друг другу совсем другие имена.

Женщина стала зваться Александрой: ей это имя предложил майор, а почему, он не сказал, лишь повздыхал многозначительно, мол, «эх, хе-хе!». Сам он просил звать его Геннадием. Гроза ногтей и комаров — тот стал Сан Санычем, поскольку, это все признали дружно, к его лицу шло это имя; он, точно, выглядел похожим на какого-то всемирного Сан Саныча. Нотариус-сиделец самолично решил назвать себя Иваном Кузьмичом.

Они теперь не просто называли ради шутки, но и всерьез себя считали одноклассниками. В воспоминания о школе они, понятно, не вдавались, это было бы и слишком, но относились друг к другу бережно и нежно, едва ль не трепетно, как если б у них были общие воспоминания о школе. К Александре, например, не приставали явно, скорее, словно школьники, за ней ухаживали; она ж, как школьница, показывала им всей своей повадкой, что их ухаживаний не замечает.

Всю подготовку к делу они назвали меж собой заданием по теме. Стремухин звался между ними материал по теме: они не знали толком, кто он. Готовя тщательно задание по теме, они всем подмосковным далям, лесопаркам, зонам отдыха после порядочных раздумий предпочли Бухту Радости.

Повсюду под Москвой стекаются в жару толпы с мангалами, везде легко быть незаметными и не запомниться средь этих толп, и раствориться в криках, песнях и дымах. Однако Бухта Радости тем хороша, что до нее не ходят электрички. Материал по теме сумеет выбраться в Москву лишь по одной дороге, автомобилем или же маршруткой. Маршрутка — далеко, свои маршруты от пансионата прекращает засветло; на то, чтобы поймать автомобиль, у материала не будет денег… И по воде раньше утра покинуть Бухту он не сможет. Пока придет в себя, покуда он сообразит, в каком краю Москва, пока узнает, как в Москву добраться, покуда доберется — тема будет полностью закрыта: «Я уже буду в синем небе над Канадой», — сказал Иван Кузьмич; «А я — у тетушки под Тверью, а где, я не скажу уж даже вам, уж вы не обижайтесь, там, в Есеновичах, пересижу и, может быть, вообще в Твери останусь», — сказал майор Геннадий. «Я дома посижу, он же не знает, где мой дом», — простодушно признался Сан Саныч. Александра промолчала; в ее глазах невольно вспыхнуло и тотчас же погасло солнце.

…В Пирогове большая часть машин сворачивала направо, на Мытищи, туда свернул и «лендровер» с изможденным сенбернаром, заставив Александру ощутить мгновенный приступ грусти. Геннадий теперь мог пришпорить свой «хёндё». Масляный дым стоял над придорожной свалкой мусора. Как только дым, дома и избы Пирогова остались позади — шоссе и вовсе опустело. Геннадий включил радио. Ревел Кобзон. «Хёндё» летел мимо бревенчатых ресторанов-теремов, мимо лукойловских бензоколонок, мимо пустых полей, густых лесов, высоких стоек ЛЭП. Летел так лихо, что едва не проскочил поворот на Бухту Радости.

Пришлось опять притормозить и притормаживать потом почти на каждом метре — так жутко был разбит асфальт за поворотом. Лотки и магазин. Торты-коттеджи кооператива «Эдельвейс-Сорокино». Вновь магазин. Березовая узкая аллея. Шлагбаум и будка. Охранник вышел и, не глядя на прибывших, потребовал за въезд сто пятьдесят рублей. Геннадий не расслышал и, чтоб расслышать, приглушил Кобзона. Охранник повторил про деньги.