– Так мило с вашей стороны, Луис, уделять мне столько времени, но я уже, знаете ли, и так решила в пользу „посады".

– Для меня это не трата времени. Мне это нравится. Она ничего не ответила, только быстро взглянула на его лежащие на руле руки и снова перевела взгляд на приближающуюся гору со снежной вершиной.

– Мне нравится это делать, – снова заговорил Луис. – Я счастлив быть с вами. Я делаю это только потому, что мне это нравится.

В садах Генералифе Фрэнсис присела, чтобы сделать некоторые записи.

„Генералифе" – по-арабски „сад создателя", – записала она своим крупным четким почерком. Она на секунду закрыла глаза и повернула лицо к чистому раннему летнему солнцу. Если бы Фрэнсис открыла глаза (к своей радости и удовольствию, как и все в этот день), она увидела бы длинную зеленую полосу Патио де ла Асекиа, розы, кусты мирта, апельсиновые деревья и возвышающееся над ними беспрестанное мерцание фонтанов, которые равномерно, в непрерывном, гипнотическом ритме поднимались и падали. Если бы она посмотрела немного левее, то увидела бы древнюю укрепленную стену, увитую плющом. А если бы еще немного опустила взгляд, она увидела бы Луиса. Он сидел в тени своеобразного балкончика, тоже закрыв глаза. Она открыла-таки глаза, посмотрела на него и подумала, что он расположился на камнях с неожиданной для такого солидного мужчины грацией.

Фрэнсис продолжила записи.

„Эти сады и дворец были летней резиденцией правителей Гранады. Влияние культуры мавров ощущается здесь очень сильно. Много чудесных растений и – вода, вода, повсюду вода. Прекрасные места для художников и фотографов. Кухня в городе тоже очень интересная, в большей степени оставаясь кухней мавров (за обедом Луис заставил ее попробовать особую сухую ветчину с бобами, большими бобами под названием „хабас", которые, как он сказал, очень любили мавры). У меня такое впечатление, что мавры здесь знали все о настоящей жизни, о воздухе, воде, цветах, музыке, пейзажах и вообще о том, как доставить человеку удовольствие".

Она ненадолго задумалась, чисто по профессиональной привычке, о возможных впечатлениях от Испании клиентов „Шор-ту-шор". Не сочтут ли они, что экзотические и утонченные прелести Альгамбры с ее видами и архитектурой совершенно затмеваются кошмаром парковки взятых напрокат автомобилей? Да разве волновало это ее саму сегодня? Если быть честной, волновало ли это ее вообще с того момента, как она ступила на прогретые солнцем плитки пола своей комнаты в „посаде" в Мохасе и безошибочно почувствовала какой-то зов, совершенно не связанный с опрятным офисом в Фулэме, с пунктуально звонящей ей Ники, беспокоящейся о том, не будет ли в новом туре по этрусским памятникам и садам Возрождения слишком много пеших маршрутов для ее верных, но уже престарелых клиентов? Разве она, по крайней мере в продолжение нескольких последних дней, не погрузилась в пучину совершенно другой жизни по сравнению с той, которую знала прежде, и разве не позволит она себе подчиниться ее ритму под этим ярким солнечным светом? Она отложила свой блокнот и оперлась руками о теплые старые камни, уложенные здесь по приказанию султана Абуль-Валлида Исмаила I, по которым его жена Зорая неслышно ступала, направляясь на тайные свидания со своим любовником во Дворце Кипарисов.

„Чарующая красота, – подумала Фрэнсис, – чарующая! Или я просто поглупела? Надеюсь, что это не так, иначе это будет для меня разочарованием, а я тан устала от разочарований! По крайней мере, сегодняшний день не разочаровывает. И вчерашний тоже. Да и день, когда я прибыла сюда. С того момента, как я сюда приехала, мне не только не недоставало чего-либо, а даже наоборот, я получала то, о чем не осмеливалась и думать. Когда Луис проснется, я спрошу, сможем ли мы посмотреть могилу Католических Монархов. После Христофора Колумба меня просто тянет к замечательным испанским могилам".

Луис не спал. Его глаза были прикрыты, но не полностью, и он часто украдкой осматривал Фрэнсис, сидевшую под лучами солнца в такой соломенной шляпе, что, если бы подобная шляпа досталась ему, он сразу сжег бы ее, настолько она была унылой и бесцветной. Он подумал, что, если бы Фрэнсис принадлежала ему, он, конечно, не стал бы одевать ее в эти смелые утонченные наряды, которые с таким шиком носят испанские женщины, но уж, конечно, он заставил бы ее перестать прятать свое тело под этими безликими одеждами, как будто специально предназначенными для того, чтобы никто не смог ничего о ней узнать. А между тем люди смотрели на нее, Луис это заметил. И в этом не было ничего удивительного. В конце концов, ему и самому хотелось смотреть на нее и узнать о ней немного больше.

К своему удивлению, он за обедом достаточно много рассказал ей о себе. Единственное, о чем он решил не говорить, это о своем браке, распад которого и продолжающееся номинальное существование символизировали живущие внутри у Луиса противоречия, которые ему так и не удалось разрешить. Они символизировали опутавшие его оковы католицизма, сохранявшиеся вне зависимости от того, обращал ли он на них внимание; борьбу между традициями и новыми, пусть неоднозначными, но прогрессивными ценностями. Как бизнесмен, он приветствовал возможности, предоставляемые европейским экономическим объединением. Как испанец, он отрицал любой процесс, ведущий к ущемлению гордости Испании, сложной, непостоянной испанской натуры.

– Каждый день в Испании похож на своеобразное приключение, – смеясь, сказал он Фрэнсис. – Чего только стоит сесть на поезд…

И затем, по какой-то непонятной причине, он рассказал ей о своем браке.

Она слушала с таким вниманием, с каким люди выслушивают лишь что-то очень для них важное.

– Я был влюблен. Конечно же, она была очень красива. Но следует учитывать строгости нравов, царивших в шестидесятые годы в добропорядочных семьях среднего класса, каковыми и были наши семьи. Мы не могли хорошо узнать друг друга, не могли расслабиться, не могли, – он сделал паузу, – иметь интимных отношений. Тогда между парнями и девушками веселой дружбы быть не могло, не было никаких гуляний, никаких экспериментов. Наши родители принимали в моих отношениях с невестой слишком большое участие, как, наверное, ранее и их родители с ними. Я не жалуюсь на судьбу. Этот способ жениться ничуть не хуже полной свободы выбора. Когда в твоем распоряжении весь мир, выбирать тоже нелегко. Хосе никогда не будет выбирать. Зачем ему это? Его мама присматривает за ним, как за ребенком, и у него столько девочек, сколько ему хочется. Мне это не нравится, но его мать не обращает на мое мнение никакого внимания. Она считает, что мне не нравится все, что дает свободу ному угодно в Испании, кроме меня самого.

– А это правда? – спросила Фрэнсис.

Он посмотрел на нее чуть ли не уничижительно.

– Что за вопрос! Просто я не думаю, что кто-либо на этом свете, будь то мужчина или женщина, может вести себя так, будто ему или ей заранее все известно, а моя жена ведет себя именно так. Невозможно жить с женщиной, которая любой разговор считает ерундой, которая заранее знает, что она права, поскольку она – женщина и мать, а я не прав, так как я – испанский мужчина. – Он опять улыбнулся и добавил: – Я слышал, что в севильской полиции служит женщина-полицейский. Это прекрасно. Я сказал матери Хосе, что она должна той женщине подражать, и в меня швырнули тарелкой.