— Зачем… вы привезли меня… сюда? Г-где мы?

— Я хочу, чтобы вы еще раз попросили меня о том, о чем просили во дворце, — сказал он. — Я не уверен, что правильно вас понял.

В его голосе звучали такие нотки, от которых что-то дрогнуло в душе у Теолы и вновь стало трудно говорить — но уже по другой причине.

Генерал не шевелился, и она поняла, что он ждет ответа.

— Я… просила вас… меня поцеловать, — прошептала она.

— Вы уверены, что хотите этого?

Произнося эти слова, он придвинулся ближе.

Снова она подняла к нему лицо и поняла, что никогда ничего в жизни не хотела так, как сейчас хочет ощутить прикосновение его губ.

Очень медленно он обнял ее, словно ожидая, что она будет сопротивляться. Затем его рот закрыл ее губы, и Теола почувствовала, что ее охватывает восторг так же, как и тогда, в пещере. Но теперь он был еще более сильным, более прекрасным и более волшебным.

Она прижималась к нему все теснее и теснее, желая слиться с его телом, стать его частью. И в это мгновение Теола чувствовала, как огненные языки пламени охватывают ее, а вместе с ними приходит свет, почти слепящий в своей яркости.

«Я люблю тебя! Люблю тебя!»— хотелось ей воскликнуть, и, возносясь с ним на самое небо, она желала бы умереть в то же мгновение.

Рай, наверное, не мог быть более чудесным, более полным экстаза, более совершенным, чем те ощущения, которые заставляли ее трепетать в его объятиях и отвечать на его поцелуй каждой клеточкой своего тела.

Теола забыла обо всем, даже о собственных несчастьях, даже о страхе перед будущим. Она стала с ним одним целым и чувствовала, как огонь, бушующий в них обоих, пожирает все, оставляя лишь любовь .

Наверное, прошли долгие века, пока Алексис не поднял голову и не взглянул в ее глаза.

— Ты этого хотела? — спросил он хриплым голосом.

У Теолы голова шла кругом от нахлынувших на нее чувств. В то же время ей доставляло невыносимые мучения сознавать, что только что изведанное чудо закончилось.

Его губы оставались очень близко от ее губ, и она ждала, желая еще раз ощутить их прикосновение и не смея попросить об этом.

— Почему ты хотела, чтобы я поцеловал тебя? — спросил он.

Казалось, этот вопрос донесся до нее из другого мира.

— Я… люблю тебя! — прошептала Теола. — Пожалуйста… позволь мне остаться… в Кавонии.

Его руки сжали ее так крепко, что она невольно вскрикнула от боли.

— Ты действительно думаешь, что я мог тебя отпустить?

— По ты… хотел… чтобы я уехала.

— Только потому, что злоупотребил твоим доверием.

— Я… не понимаю.

— Когда я предложил, чтобы наш брак был лишь формальностью, то знал, что мне будет трудно удержаться и не прикасаться к тебе, не сделать тебя своей, — признался Алексис, — но я надеялся, что смогу себя контролировать. — Он вздохнул. — Я обнаружил, что так же несдержан и ненадежен, как тот солдат, которого я убил, когда он напал на тебя.

— Ты… ты хотел меня… еще до того, как мы… поженились? — с недоверием спросила Теола.

— Я полюбил тебя с того первого мгновения, как увидел!

— Ты смотрел на меня… с презрением!

— Только потому, что отождествлял тебя с теми людьми, с которыми ты приехала, — ответил он. — Но это не мешало мне думать, что ты самая прекрасная женщина, что я когда-либо видел в своей жизни!

— Это не может быть… правдой! — воскликнула Теола, припомнив, какой жалкой она, наверное, выглядела в уродливом дорожном платье, выбранном для нее теткой.

Алексис привлек ее к себе поближе.

— Когда мы несли в дом ту девочку, я понял, что со мной происходит нечто странное. Не только твоя красота захватила меня, меня покорило твое мужество. И когда я спасся от солдат, то уже знал, что каким угодно способом, но должен увидеть тебя еще раз.

— Ты не ожидал… найти меня… во дворце? — спросила Теола.

— Я был поражен, — ответил он, — и в то же время обрадовался так сильно, что эта радость затмила все остальные чувства, даже радость от того, что наконец-то у меня собралось достаточно людей, чтобы возглавить восстание против австрийцев.

— Я никогда не думала… не мечтала даже… что ты можешь… полюбить меня.

— А теперь ты знаешь, что я люблю тебя!

Алексис не стал ждать ответа, он нашел ее губы, и она почувствовала, как комната закружилась вокруг них и исчезла.

Остался только свет, тот свет, который, как она знала, исходил от самого Аполлона. Он уносил ее с собой в удивительный мир, где не существует слов, а царит лишь красота, божественная красота.

В саду пели соловьи.

Через раскрытое окно Теола видела луну, сиявшую над долиной в ту ночь, когда она молилась об успешном завершении боя.

Ее молитвы были услышаны, и теперь ей казалось, что невозможно испытывать такое счастье и оставаться на земле.

— Я люблю тебя, дорогая моя!

Низкий голос Алексиса заставил ее приподняться, и она ощутила прикосновение его губ сначала на лбу, потом на щеках.

— Я не верил, что женщина может быть такой милой, такой нежной, такой совершенной! — произнес он. — Ты меня все еще любишь?

— Люблю… так, что и словами не выразишь, — ответил она. — Я думала… когда ты впервые меня поцеловал… что невозможно любить сильнее, но сейчас…

— Сейчас?

Она спрятала лицо у него на груди.

— Я… боюсь! — прошептала она.

— Чего?

— Что вижу сон… что проснусь и увижу — тебя нет.

— Обещаю, что этого никогда не произойдет, — заверил он ее. — Ты принадлежишь мне, Теола, ты моя жена, и ничто и никто не сможет нас разлучить.

— Ты и правда… меня любишь?

— Мне потребуется целая вечность, чтобы рассказать тебе, как сильно я тебя люблю! — улыбнулся Алексис. — Ты — все, к чему я всегда стремился и никогда не находил, священный идеал, который всегда хранился в моем сердце и который я уже начал считать всего лишь иллюзией.

Его голос звучал так проникновенно, что у нее перехватило дыхание. Потом она сказала:

— Ты не должен… говорить… так. Это заставляет меня чувствовать себя так же, как тогда… когда солдаты целовали мне руки, а женщины — подол моего платья. Что я… недостойна.

— Ты не можешь быть недостойной!

— Почему ты так уверен?

— Потому что ты — нимфа, родившаяся из пены, и потому что мы познали друг друга не только глазами, драгоценная моя, но и сердцем и душой.

— Как ты мог… отсылать меня… в Англию? Обида все еще дрожала в ее голосе, хотя теперь она знала, что любима и принадлежит ему.