С уважением,

Анатолий Брянцев».

— С уважением, твою мать… — подытожил дедушкачтение. — Ну как тебе это нравится?

— Ну… так… — замялся Леша, не зная, какой реакциидедушка ждет.

— Я чуть не взбесился, когда прочел! Это же даже ненаглость, это хулиганство! Черт знает какая пьянь в мою квартиру вперлась и ещечто-то требовать собирается! Сашу он будет просить… Его и на шаг к нему неподпустит никто! А этот чмур двуличный тоже хорош: «Говорю, что не люблю, чтобыбабушка не ругалась, а я тебя очень люблю…» Нарочно бабке передам, чтобы знала,какая тварь неблагодарная. Маму он любит… Дурак! Бабка жизнь ему отдает, кровьюза него исходит, а мама на алкаша его променяла. Независимость ей понадобилась!Не то что впроголодь, вообще скоро жрать нечего будет.

— А он так до сих пор и не зарабатывает?

— Что он может заработать? Первое время хоть не пилвроде, а сейчас, бабка говорит, опять хлещет. Я не знаю, я с ними не общаюсь.Клубы какие-то он оформлял, спектакли самодеятельные. Копейки это, на бутылкутолько. Этой идиотке гнать его в шею надо, пока не поздно. А то второго ребенкасделает ей, вообще будет никому не нужна. Сашу он собрался лечить… Загубит,потом скажет, не вылечили. И специально еще подсыплет чего-нибудь.

— Ну это ты хватил, — покачал головой Леша. —Зачем это ему?

— Как зачем?! Ты посуди сам. Мы сдохнем, наследствоСаше с этой идиоткой. А не станет Саши, все ей, а значит, ему. Саша ему каккость в горле, он только и хочет его погибели. Ничего, пока мы живы, он егоблизко не увидит! Отец выискался… Я ему отец! А бабка мать! И никого, кроменас, у него нету. Я его усыновить хочу, чтобы они и по суду не забрали. Пустьдаже отчество мое носит.

Резкий в ночной тишине телефонный звонок заставил дедушкувздрогнуть.

— Опять она, — сказал Леша. — Мне сюдазвонить некому.

— Ну подойди…

— Зачем?

— Подойди, мало ли?

— Мы ж договорились.

— Подойди. Может, ей плохо…

— Потерпит, ничего с ней не станет.

— Да ты что, с ума сошел?! Подойди, кому говорю!

— Вот сам и подходи.

Леша не двигался. Телефон настойчиво дребезжал. Дедушканервничал.

— Подойди, Леш, что ты, назло, что ли?

— Не буду я подходить! Что за бесхарактерность? Сам жепроучить ее хотел. Отключу сейчас, пусть гудки слушает, если делать нечего.

Леша встал и потянулся к телефонной розетке.

— Не смей! — крикнул дедушка и, отчаянно махнуврукой, поднял телефонную трубку.

— Алло… — выдохнул он. — Да… Это я… Нет…Сейчас… Скажи, сейчас… — Сашенька звонил, — объяснил он, положивтрубку, и на глазах у него выступили слезы. — Сказал: «Вернись, деда, мыбез тебя спать не можем». Что я делаю, дурак старый? Куда я от них уйти могу?

— Так чего, домой?

— Домой, домой, — ответил дедушка и торопливовзялся за пальто. — Спокойной ночи, Леш. Спасибо.

В дверях дедушка остановился, будто что-то вспомнил, изаговорщицки попросил:

— Там у тебя конфеты на столе были. Дай парочку, бабкевозьму.

После болезни, долго мучившей меня кашлем, сжатыми легкими ивысокой температурой, из-за которой в голове моей не раз еще грохотал страшныйбарабан, я поправился всего на две недели. Потом я начерпал валенками снег ипростудился снова. Простуда, которою Галина Сергеевна назвала странным словом«рецидивная», оказалась легкой. Температуры не было, я только кашлял исморкался в бумажные салфетки, которые бабушка дала мне вместо носовых платков.

— Платком все время будешь инфекцию к носу тыкать, а всалфетку высморкался и выбросил, — объясняла она.

Я сидел за партой, догонял разбежавшиеся на несколько картонокуроки и усеивал пол скомканными салфетками, доставая их из лежавшей на партераскрытой пачки. Уроки всегда нагоняли на меня тоску, с которой я сталкивался ссамого утра. Открыв глаза, я ужасался своему пробуждению и всеми силамистарался поспать еще, чтобы как можно дольше не начинать этот день, которыйвесь придется прожить только для того, чтобы завтра наступил еще один точнотакой же. С самого утра я знал, что сегодня не будет ничего приятного, ничеговеселого, ничего интересного. Будет столбик предложений, которые, пока я болел,писала в классе Светочка, будет математика со среды по пятницу, будет бритва ибудет бабушка. И так будет завтра. И послезавтра. И до тех пор, пока я недогоню уроки. А пока я буду догонять их, бабушка узнает новые. Почему нельзязаснуть и проснуться, когда все уже будет сделано?

Но сегодняшний день был особенным. Проснувшись утром, япочувствовал непривычную радость, которую не могла смутить притаившаяся возлепарты тоска. Я радовался тому, что весь день у меня будет занятие, которому непомешают даже уроки; занятие, за которое я с радостью отдал бы все свои редкиеразвлечения, — ожидание. Я ждал вечера. Вечером ко мне должна была прийтиЧумочка.

Чумочкой мы с бабушкой называли мою маму. Вернее, бабушканазывала ее бубонной чумой, но я переделал это прозвище по-своему, и получиласьЧумочка. Чумочка приходила очень редко — в месяц раза два. Бабушка говорила,что лучше бы она не приходила вовсе, но тогда ожидание исчезло бы из моейжизни, а значит, я всегда ужасался бы своему пробуждению, и ни одно занятие несмогло бы сделать так, чтобы, открыв утром глаза, я не захотел закрыть их сноваи проспать из нового дня как можно больше тоскливого и никчемного времени.

Я любил Чумочку, любил ее одну и никого, кроме нее. Если быее не стало, я безвозвратно расстался бы с этим чувством, а если бы ее не было,то я вовсе не знал бы, что это такое, и думал бы, что жизнь нужна только затем,чтобы делать уроки, ходить к врачам и пригибаться от бабушкиных криков. Как этобыло бы ужасно и как здорово, что это было не так. Жизнь нужна была, чтобыпереждать врачей, перетерпеть уроки и крики и дождаться Чумочки, которую я таклюбил.

Жалуясь своим знакомым, как со мной тяжело, бабушкаутверждала, что больше всех я люблю ее, но сам этого не понимаю, а видно это,когда я называю ее бабонькой. Как я называю ее бабонькой, бабушка всегдапоказывала и при этом зачем-то делала жалобное лицо. Потом она говорила, чтосама любит меня больше жизни, и знакомые, дивясь на такое счастье, восхищеннокачали головами и, сокрушаясь моей несообразительностью, требовали:

— Обними бабушку свою, что стоишь! Сколько сил она тебеотдает, пусть видит, что ты ее тоже любишь.