Я сидел за партой, ждал свою Чумочку и услышал, что дедушкауходит. Он все еще охал и хватался за бок от неудачных движений, но уже ходил идаже сам надевал ботинки. Я вспомнил, как бежал ночью на его крики, и вдругпредставил, что было бы, если бы так же расшиблась мама! От этой мысли у менясжалось горло. Я всегда готов был заплакать, если представлял, что с мамойслучилась беда. И тут в моей памяти зазвучали дедушкины слова о том, что ялюблю не его, а его подарки. Неужели это действительно так?! Я подумал и решил,что, конечно, люблю не подарки, а дедушку, но просто намного меньше, чем маму.А любил бы я маму, если бы она мне ничего не дарила?

Почти все, что у меня было ценного, подарила мне мама. Но ялюбил ее не за эти вещи, а эти вещи любил, потому что они были от нее. Каждаяподаренная мамой вещь была словно частицей моей Чумочки, и я очень боялсяпотерять или сломать что-нибудь из ее подарков. Сломав случайно одну из деталейподаренного ею строительного набора, я чувствовал себя так, словно сделал мамебольно, и убивался весь день, хотя деталь была не важная и даже частооставалась лишней. Потом дедушка ее склеил, и, оставив внутри себя связанные смамой переживания, она превратилась в драгоценность, подобных которой у менябыло несколько и которыми я дорожил больше всего.

Такими драгоценностями были случайно доставшиеся от Чумочкимелочи. В игрушках я видел прежде всего вещь, а потом маму. В мелочах вродестеклянного шарика, который Чумочка, порывшись в сумке, дала мне во дворе, явидел маму, и только. Эту маленькую стеклянную маму можно было спрятать вкулаке, ее не могла отобрать бабушка, я мог положить ее под подушку ичувствовать, что она рядом. Иногда с шариком-мамой мне хотелось заговорить, ноя понимал, что это глупо, и только часто смотрел на него. В сломанной исклеенной детали я тоже стал видеть только маму. Я перестал использовать ее пристроительстве домиков и положил к мелочам, среди которых хранилась даже стараяжвачка. Мама как-то меня ею угостила, я пожевал и, завернув в бумажку, спряталу себя. Большой ценности эта жвачка, конечно, не представляла, я не смотрел нанее, не прятал под подушку, как шарик, но выбросить тоже не мог и хранил, покаона куда-то не затерялась. Мелочи я держал в небольшой коробке, которую пряталза тумбочкой, чтобы ее не нашла бабушка. Коробка с мамиными мелочами была дляменя самой большой ценностью, и дороже была только сама мама.

Мама приходила редко. Я начинал ждать ее с самого утра и,дождавшись, хотел получить как можно больше от каждой минуты, что ее видел.Если я говорил с ней, мне казалось, что слова отвлекают меня от объятий; еслиобнимал, волновался, что мало смотрю на нее; если отстранялся, чтобы смотреть,переживал, что не могу обнимать. Я чувствовал, что вот-вот найду положение, вкотором можно будет делать все сразу, но никак не мог его отыскать и суетился,ужасаясь, как быстро уходит время, которого у меня и так было мало.

Обычно мама приходила часа на два, но лишь несколько минутудавалось мне провести так, как я хотел. Остальное время проходило как хотелабабушка. Она садилась рядом, и обнимать маму становилось при ней неудобно;заводила какие-то свои разговоры, и я не мог с мамой говорить; вела себя,словно меня не существовало, и мне оставалось только смотреть на маму изо всехсил, стараясь взглядом возместить невозможные слова и объятия.

Смотреть тоже приходилось недолго. Разговор, начатыйбабушкой неторопливо и дружелюбно, медленно и незаметно переходил в скандал.Никогда не успевал я заметить, с чего все начиналось. Только что, не обращаявнимания на мои просьбы дать с мамой поговорить, бабушка рассказывала проактрису Гурченко, и вот уже она швыряет в маму бутылку с «Боржоми». Бутылкаразбивается о стену, брызгает маме по ногам шипящими зелеными осколками, а бабушкакричит, что больной старик ездил за «Боржоми» в Елисеевский. Вот они спокойнообсуждают уехавшего в Америку Бердичевского, и вот бабушка, потрясая тяжелымдеревянным фокстерьером с дедушкиного буфета, бегает за мамой вокруг стола икричит, что проломит ей голову, а я плачу под столом и пытаюсь отскрести отпола пластилинового человечка, которого слепил к маминому приходу и которогоони на бегу раздавили. Вот мама просит отдать ей шубу, и вот бабушка, крикнув:«На тебе, Оленька, шубу!» — поворачивается спиной и спускает зеленые трико,изумляя меня чем-то необъятным и бело-розовым.

— Что ж ты жопу при ребенке показываешь, хулиганкаты! — кричит мама.

— Ничего, это его бабушки жопа, а не какой-нибудьбляди, которая променяла ребенка на карлика! — кричит в ответ бабушка.

Каждый раз мамин приход заканчивался подобным образом, икаждый раз я до последнего момента надеялся, что все обойдется. Не обходилось.Я пробовал унять разгорающийся скандал, плакал, тоже кричал что-то, загораживалмаму от бабушки, но меня по-прежнему не существовало. Я даже говорил, будто уменя заложило нос, надеясь, что, забыв про маму, бабушка бросится ко мне скаплями, но не помогало и это. Когда приходила мама, бабушка не соблюдалаправил, и скандал вспыхивал, даже если я болел на самом деле.

Выгнав маму, бабушка захлопывала дверь, плакала и говорила,что ее довели. Я молча соглашался. Никогда не укорял я бабушку за происшедшее ипосле скандала всегда вел себя так, словно был на ее стороне. Иногда я даже сосмехом вспоминал какой-нибудь момент ссоры.

— Как она от тебя вокруг стола бегала, — напоминаля.

— И не так еще побегает, сука! Кровью харкать будет!Пришла уже небось. Дай-ка позвоню ей, скажу еще пару ласковых.

Бабушка звонила, и весь недавний скандал повторялся потелефону. Только теперь, оставшись с бабушкой наедине, я не заступался за маму,а наоборот смеялся особо удачным выражениям бабушки. Бабушка была моей жизнью,мама — редким праздником. У праздника были свои правила, у жизни свои.

Я не спрашивал себя, почему, оставшись с жизнью один наодин, я должен быть с ней заодно и не могу иначе; почему жизнь запрещает любитьмаму и, когда праздник уходит, я могу любить только стеклянный шарик, а мамутайно ждать; почему бабушка — жизнь, а мама — редкое счастье, которое кончаетсяраньше, чем успеешь почувствовать себя счастливым. Так было, и я непредставлял, что может быть по-другому. Иногда, засыпая, я мечтал хотя бы разпровести с мамой целый день, чтобы узнать и запомнить, как это; хоть раззаснуть, зная, что счастье рядом, и, проснувшись, встретить его рядом вновь. Нотакого не могло быть никогда, и мечтать об этом было глупо. Рядом со мной иутром, и перед сном была жизнь, а счастья можно было только дождаться,прикоснуться к нему на несколько минут и снова будто пренебрегать им, кактолько грохнет захлопнутая за его спиной дверь. Сегодня я дождался опять.

Я сидел за партой, писал, сморкался в бумажные салфетки иждал маму. Скоро она придет, уже почти вечер. Осталось написать пятьпредложений, и я смогу ждать ее не отвлекаясь. Только бы не оказалось ошибок!