Савва с удовольствием спустился в прохладу сада. Там били фонтаны, где‑то в глубине его слышался женский смех, но ему было не до женщин. Да и не прельщало повторить судьбу несчастного юноши.

Вот так каждый день, целую уже неделю. Хитрый азиат кормит его лягушками, казнями, обещаниями подарить полгарема, а как доходит до дела, обиженно качает головой: ай-ай- ай, мол, князь, куда спешить?

Французы и англичане с удовольствием подзуживают его, тихонько оговаривают русского купчину, не зная, что он прекрасно понимает их речи. А планы у Саввы были большие: устроить хлопковые плантации, наладить здесь первичную обработку, чтобы не везти через всю Россию здешнее дерьмо. Надежды на великого князя, у которого он на корню скупил весь хлопок, были призрачные. Не царское это, не романовское дело — азиатский хлопок выращивать. Пошумит, почитает под рюмочку стишата своего взбалмошного батюшки, да на том дело и кончится. Без взаимной выгоды не бывает удачных сделок. Следовало что‑то предпринять. Против кого? Разумеется, против болтливых французов. А еще лучше — против хладнокровных англичан, которые спят и видят, как взбунтовать эмира против русских и самим из Афгана выйти к Аму-Дарье.

У них даже свой клуб был, в котором они пили виски, разбавляя здешней вонючей водой. И как же удивились англичане, как вытаращили глаза французы, когда русский купец, одетый по вечернему во фрак, вдруг зашел к ним, без всякого приглашения присел к столу и на отличном английском, потом и на французском перевел с русского единую фразу:

— Чтоб в двадцать четыре часа. во гроб, в печенки и в душу вашу мать!.. Чтобы ни единой вашей вонючей сраки не было! Не заставляйте меня, сэры и месье, повторить это нашему консулу. А особенно командиру экспедиционного корпуса генералу Ивановскому, — совсем спокойно добавил и откланялся: — Честь имею!

Надо было видеть, какая тишина установилась в клубе. Надо было слышать восторженный русский шепоток от столика, стоящего у двери:

— Не убегайте слишком быстро, Савва Тимофеевич.

Он вышел в темную и душную азиатскую ночь и закурил. Его тотчас же нагнал какой‑то полуазиат, в халате и чалме, скуластый и темнолицый, но с неистребимой насмешкой в глазах:

— Славно вы их отделали!

Савва людям, говорившим с петербургской, ученой суховатостью, и раньше не особо доверял, а уж здесь‑то!

— Что вам угодно?

— Угодно поблагодарить вас за поддержку. Я целую неделю наблюдаю за вами и пришел к выводу: я мог бы взять вас с собой в разведку!

— К чему мне это? Да, кажись, и войны никакой нет.

— Война со времен генерала Скобелева так и не прекращалась. Иначе чего бы русскому офицеру трясти азиатским халатом? — скуласто, лукаво ощерился он, отрясая полосатые полы своей одежки. — Капитан Корнилов, офицер Генерального штаба! Без риска открываюсь вам, Савва Тимофеевич.

— Вот как! — смягчил Савва слишком уж недовольный голос. — У меня что ни встреча, то курьез какой‑нибудь. То придурковатый великий князь Николай Константинович, то хитрожопый здешний эмир, то вот вы.

— ряженый? — Корнилов хорошо смеялся.

— Да, ряженый. Но к чему это?

— Все к тому же, к азиатскому облику. Я завтра уйду в Черные горы, всего с несколькими туркменскими джигитами. В Афгане вовсю орудуют англичане, пробуют на крепость и наши новые границы. Надо и их на зубок опробовать. Не обижайтесь, большего я вам не скажу. Если живым вернусь, авось, и встретимся. А? Нельзя, чтобы меня видели в обществе русского. Прощайте!

— До свиданья, надеюсь, — послал ему вслед Савва, и сам отходя в темные кусты.

Французы суетливо вываливались из клуба, гордо покидали свой насиженный дом англичане. Ага, припекло русское словцо!

Савва окольным путем вернулся в боковой придел дворца, где ему были отведены прохладные и в общем‑то удобные покои.

Но лечь вовремя не удалось. Знакомый евнух пожаловал, морща бесчувственное, опием прокуренное лицо. Русского он не знал, знаками пригласил за собой. Евнух — значит, в гарем?

Так оно и вышло. Эмир уже возлежал на ковре, в большом парадном зале. Суетились слуги, подсовывая ему под бока подушки и помахивая сразу двумя опахалами. Женский смех слышался совсем близко за ширмами. Когда ж тут изъясняться о цели позднего вызова? Савва не успел отвесить поклон, как по хлопку эмира стремительно выскочило десятка три газелей. Ковер был посередине зала, они закружились вихреподобно, словно убегая от шквалов, и вдруг остановились, опадая на узорчатые плиты пола, почему‑то на две, а не на четыре ноги, превращаясь в молодых, очень молодых грешниц. Голубые, зеленые, красные, синие и прочей небесной радуги шальвары вздулись от какого‑то внутреннего ветра, а голые талии, лишь сверху прикрытые чем‑то похожим на распашные кофтенки, заходили в томной сладкой истоме. Савва не любил, когда бабы до времени трясли телесами, но что ж тут поделаешь? Не заметил, как и самого начала дрожь донимать. Господи, давно ли он женился, а уж пялит глаза на голых баб! Шальвары шелковые были настолько тонки, что просвечивал каждый волосок, кофтенки, когда танцовщицы снова вскочили, взмахнули цветными крылышками, открывая и без того ничего не скрытое. «Вот это ночное одеяньице!» — восхищенно подумал Савва, не замечая, что причмокивает вслед за эмиром. Уж тот‑то, надо полагать, нагляделся на подобные зазывные танцы — ан нет, то одной, то другой слал улыбку. Русских здесь не было, только азиатки. Зачем же он держит волжских невольниц? Распаленный откровенной азиатчиной, идет ублажать себя славянской плотью?

В своей догадке он недалек был от истины. В какой‑то момент эмир сорвался с подушек и решительным шагом, без всякой поддержки, направился в глубину гарема. А над Саввой склонился все тот же евнух — и вдруг по-английски, но сладчайшим голосом сообщил:

— Наш гость, наш князь — она сама придет к вам.

Танцы еще продолжались, после ухода эмира подсаживались на ковер надутые и важные вельможи, даже главные нукеры, в подражание своему эмиру тоже причмокивали жирными от баранины губами, но Савва воспринял слова евнуха как разрешение удалиться. Придет — не придет, какая разница? Лучше бы и вовсе не приходила. Устал он за этот хлопотный день. Снова все коту под хвост. А дело ни с места.

Но какие дела! Было‑то ему всего тридцать лет, а тут. мягкая неслышная дверь растворилась, мягкий босой прыжок на кровать — да, для него была поставлена кровать, — жгучий шепот на непонятном языке и нежные руки на плечах. Ученый евнух ей, видимо, нашептал имя, она без конца повторяла одно и то же:

— Сав-ва! Сав-ва!..

И он ответил, зная, что та ни бельмеса не смыслит:

— Прости, Зинуля, прости. Разве я не мужик?

Эта, истинной газелью вспрыгнувшая к нему на кровать, приняла его голос за ласку, ловким, заученным движением слягнула с литых козьих ножек шальвары и опять то же самое: