вас, товарищ Эйперт… — Перед этим человеком Вальтер всегда робел, он и сам не знал почему. — Я хотел просить вас, чтобы на сегодняшнем занятии вы еще раз изложили точку зрения Ленина на войну. Мне кажется, что для всех нас было бы очень полезно подробнее поговорить на эту тему.

Эйперт кивнул, потер руки и сказал:

— Правильно! Очень хорошее предложение! Очень хорошее!

VI

В этот же час в Нейстрелице Карл Брентен с опозданием, а потому — в тревоге, вошел в канцелярию роты. Багаж его был уже в казарме. Дорожную грязь он стряхнул, сапоги и пуговицы мундира начистил до блеска. Став навытяжку, как требовалось по уставу, он отрапортовал:

— Гренадер Брентен из отпуска вернулся!

Унтер-офицер Кнузен, Адам Кнузен, по гражданской профессии трактирщик, медленно поднял свою бульдожью голову. Правду говоря, не так уж он был страшен. На первый взгляд физиономия у Кнузена, хотя и незначительная, была, пожалуй, добродушной. Короткие щетинистые усы, прикрывавшие верхнюю губу и, в противоположность моде, не закрученные вверх, придавали его квадратному, обрюзгшему от неумеренного потребления пива лицу моложавый, веселый и довольный вид.

— Ага, приехали, значит! — сказал он скрипучим басом. Задумчиво рассматривал он Брентена, который замер, стоя навытяжку, точно собака на задних лапках. И вдруг Кнузен заорал, благосклонно глядя на Брентена:

— Ну, и везет же вам, черт вас возьми! Будь вы здесь три дня назад, вы теперь шлепали бы уже где-нибудь по румынским болотам.

Брентена кинуло в дрожь! Теперь — гляди в оба! И он выпалил, почти крикнул:

— Привез господину унтер-офицеру ящик сигар собственного изготовления! Товар довоенный…

— Превосходно! — гремел Кнузен. — Я надеялся, что вы сразу пришлете мне сколько-нибудь. Да ведь с глаз долой — из сердца вон!

— Тысячу раз прошу извинения у господина унтер…

— Да ладно! Хватит разговоров! Бегите! Тащите скорей курево, не то оно у вас там заплесневеет!

— Есть, господин унтер-офицер!

Брентен с облегчением круто повернулся на каблуках и опрометью бросился по коридорам в казарму.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Это было печальное лето. Вальтер и Ауди чувствовали себя потерянными, заброшенными. Они держались вместе, но далеко не всегда ладили: они надоедали друг другу, ссорились, чего прежде никогда не бывало. Однажды дело дошло даже до взаимных попреков: каждый взваливал на другого вину за все, что с ними произошло.

А-ах-ах! — вздыхали они. Как забыть веселые вечера в группе? Как вытравить из сердца старые привязанности?

Иногда в этом «а-ах-ах» вместе с чувством сожаления звучала злая ирония. Время от времени они наперебой сыпали едкие замечания по адресу пухлощекой старосты Греты.

А-ах-ах!

Изгнанники, опальные — вот они кто. И преследуемые. На каждом шагу им чудились подозрительные взгляды. Они слывут опасным элементом. Кругом враги. И друзья все больше отгораживались от окружающих.

Вальтер открывал у Ауди неприятные свойства, которых раньше не замечал. Он пришел к выводу, что Ауди тщеславен, всегда старается выдвинуться на первый план, всегда считает себя правым и с чувствительностью мимозы реагирует на любое возражение. Все чаще проскальзывали у него черты неуравновешенности, чудачества.

То вместе, то порознь, что в последнее время случалось все чаще, приятели ходили в театр, на концерты и на собрания. В антрактах они иной раз неожиданно встречались.

— Ну как? — спрашивал один, — понравилось?

— Бывает лучше, — отвечал другой. И они снова расходились.

В театре «Талия» они смотрели «Кетхен фон Хельброн». Вот ерунда! Что за несносный пафос! Какие противоестественные коллизии! Сколько ложной романтики! После первого же действия оба решили:

— Чушь какая-то! Женщины в жизни совсем другие, видали мы их!

Иногда один спрашивал другого:

— Ты читал газету? Какое наглое вранье! Позор!

— И читать нечего такую дребедень! Только зря время тратить.

Ложь, только ложь окружала их — и от этой лжи им становилось тошно. Единственным их утешением были книги. Ауди «открыл» Достоевского. Когда он рассказывал Вальтеру содержание романов этого писателя, у него от волнения захватывало дух; он с трудом подыскивал слова. Как глубоко проникает Достоевский в человеческую душу! Для него нет просто хороших и просто плохих людей; они одновременно и добры, и злы, и благородны, и низки.

Против этого нечего было возразить, но, Ауди не верилось, что русские такие уж фанатики правды, не верилось, что, совершив плохой поступок, они неизменно терзаются угрызениями совести и сами себя бичуют — какой же я негодяй, какой злодей. Было бы прекрасно, говорил Ауди, гели бы такие люди были, но нет на земле таких. Если человек и осознает, что поступил плохо, он, быть может, и почувствует стыд, но промолчит и не будет кричать об этом на всех перекрестках.

Однако, читая об убийстве ростовщицы, Ауди весь дрожал, на лбу у него от страха выступил пот. Совершенно разбитый, он заснул, наконец, тяжелым сном. А после работы побежал в публичную библиотеку в надежде получить второй том «Преступления и наказания», который уже несколько дней был на руках. Ему повезло. И он читал о человеческой злобе и жестокости, о терзаниях, о сатанинских пытках, которым подвергались люди и животные. Разве кто-либо и когда-либо так описывал, на что способен человек? Все это не бред горячечного воображения, а виденное, пережитое — и ребенок, которого истязают, и лошадь, которую бьют по глазам, и генерал-крепостник, любующийся тем, как собаки разрывают на части ребенка его крепостного… Подлый мир, вот он каков! Одиночество, бедность, душевное смятение Раскольникова волновали Ауди до слез; он страдал вместе с ним и проклинал жалкую, лицемерную, насквозь лживую жизнь.

Вальтер увлекался Свифтом и французской революцией 1789 года. Свифт, влачивший жалкое существование всего лишь в качестве доброго детского сказочника, был, как с удивлением убедился Вальтер, одним из величайших мудрецов. Какой острой критике подвергал он своих современников и их общественное устройство, их неискоренимую глупость и косность, с какой едкой насмешкой разоблачал чванство и мракобесие сильных мира сего. А республика благородных лошадей гуингмов, эта утопия, уже столетия тому назад рожденная человеческим мозгом! А республика ученых, Лапута, это грозное предостережение людям нашего века — века техники! Вальтер восторгался гениальным ирландцем и заносил в записную книжку особенно поразившие его изречения; некоторое время друзья называли людей только «йэху».

Сочинения Карлейля знакомили Вальтера с французской революцией. Он глотал толстые тома один за другим; могучее восстание человеческой совести наполняло его неизъяснимой гордостью. Ему казалось, что лишь в ту эпоху человек впервые осознал себя человеком и заслужил это гордое звание. Пусть буржуазно-ограниченный Карлейль громит революцию и ее деятелей. Но Вальтер восхищался их героизмом, силой, решимостью. И любимыми героями революции стали для него как раз те, которых