Сфенелаид, едва лишь афиняне высказались, попросил и их, и тех, кто на них жаловался, покинуть собрание. Коротко посовещавшись, лакедемоняне уже склонны были согласиться с мнением большинства, что Афины несомненно забыли о своих обещаниях, когда заключали тридцатилетнее перемирие со Спартой, а именно — не посягать на права ее союзников, посему объявление войны неизбежно. Однако царь Архидам, в коем храбрость сочеталась с мудростью и осторожностью, попытался умерить воинственный пыл сограждан.

— Я сам, лакедемоняне, участвовал во многих войнах и вижу среди вас моих сверстников, из которых, конечно, нет ни одного, кто бы по неопытности желал войны: только тот, кто не имеет такого опыта, может считать войну благом или даже легким делом.[145]

Нельзя, решительно сказал Архидам, приступать к боевым действиям, совершенно к ним не подготовясь. Не получится ли так, что ворона схватит скорпиона?[146]Да, на суше нам нет равных, но стоит ли забывать о том, что на море Спарта беспомощна, как еще слепой щенок? Победоносным опустошительным рейдам по Аттике афиняне противопоставят не менее губительные для лакедемонян морские экспедиции и набеги. Даже если нам удастся возмутить данников Афин, как сможем их поддержать, если не располагаем флотом? Россказни о том, насколько сейчас богаты Афины, вовсе не россказни, а сущая правда. А в нашей казне хоть шаром покати.

Излагая свои доводы, благоразумный Архидам краем глаза наблюдал за Сфенелаидом, Никомедом и прочими эфорами, он видел, что его речь им не по нраву, видел, как неодобрительно косится на него Сфенелаид, как угрюмо поджимает тонкие свои губы. Однако царь любил прямоту и лукавить ни перед апеллой, ни перед эфорами не хотел.

— Война, коль все-таки решимся ее начать, вряд ли окажется скорой, ведь афиняне, если честно, тоже умеют воевать, их боевой дух многократно усилится от того, что они будут защищать родную землю. Не рискуем ли мы отягощать войной и детей наших, а, может, и внуков? Спарта к военным действиям не готова — для этого понадобится года два-три. Умерим же нашу горячность, хотя она вполне и оправдана тем, на что жаловались коринфяне, мегарцы и прочие обиженные афинянами. Сейчас, именно сейчас получим гораздо большую пользу, если отправим послов в Афины — пусть изложат наше мнение о Потидее, расскажут, что жалобы союзников нашли здесь понимание и переполнили нас негодованием. Афиняне не возражают против третейского суда — нам он тоже на руку, да и зачем идти войной на того, кто не оставляет надежды уладить дело миром. Нам нужно время, и мы его получим. Так будет лучше для нас и гораздо хуже для противника.

Спартанцы царя Архидама любили, и многие уже непрочь были призадуматься, если бы не Сфенелаид, напор которого можно было сравнить с натиском разгневанного вепря — с его уст срывались тяжелые, как булыжники, слова, распаляющие воинственность сограждан. Замечено к тому же: кто говорит последним, тот располагает явным преимуществом, ибо часто именно его слова склоняют чашу весов в ту или иную сторону.

— Разве неправильно говорят: «Не бит — не воспитан?» Это вот как раз то, что сегодня нужно афинянам. Вы выслушали их послов: море самовосхваления, и ни капли скромности. Да, они вместе с нами сражались против мидян, и в отваге им отказать было нельзя, но теперь они превратились во врагов Спарты, это не те афиняне, что прежде, они возомнили себя пупом Эллады, они унижают и притесняют слабых, а посему должны быть наказаны. Плевать, что Перикл и его приспешники купаются в деньгах, что кораблей у них видимо-невидимо — короткие наши мечи в любом случае достанут неприятеля. Для всех дел наилучшим есть своевременность. Никто не похвалит нас за промедление с помощью союзникам, — Сфенелаид не побоялся сделать открытый выпад в адрес царя, — а произносить умные речи да уповать на третейский суд — все равно что мыть эфиопа.[147]Искренность порождает искренность, вражда — вражду. Спарте предлагают последнее. Примем же вызов. Взывающие к нам о военной помощи да получат ее! Лакедемоняне, объявляйте Афинам войну, если не хотите потерять свое лицо перед всей Элладой! С нами боги!

Площадь взревела, как священный бык, обреченный на заклание, однако первый эфор был далек от того, чтобы наслаждаться произведенным им эффектом. Властным взмахом руки он призвал к полной тишине. Усмехнувшись, произнес:

— Сыны Спарты, поберегите глотки! Я ведь еще не поставил на голосование — за войну вы или против нее. Что ж, теперь самое время — кричите что есть мочи!

Но даже такому искушенному вождю, как Сфенелаид, трудно было разобрать, кто же кого перекричал — сторонники войны или наоборот. Но он был мудр, и потому, зная гордость спартанцев, решился на фактически открытое голосование.

— Те из вас, сограждане, кто уверен, что афиняне нарушили договор, пусть встанет на эту сторону, — он показал налево, — а те, кто считает иначе, сюда, по правую сторону.

Апелла, как войско в открытом поле, перестроилась в мгновение ока, и тогда стало ясно, что не желающих мира с Афинами заметно больше. О том и известили вновь призванных послов, сделав, правда, оговорку, что окончательный вердикт об объявлении Афинам войны будет оглашен после большого совета со всеми дружественными Спарте полисами. Спарта — не Афины, она не ставит себя выше других, а всегда прислушивается к общему мнению.

Не скрывая удовлетворения, Сфенелаид подошел к сумрачному Архидаму:

— Что ж, царь — кости брошены, игра началась.

Вдоволь порезвясь в голубой чаше бассейна, устроенного прямо посреди роскошного сада, молодые эвпатриды, распластавшись на покрытых мягкой тканью деревянных решетчатых лежаках, подставили мокрые тела солнцу. Ксантипп лежал с сомкнутыми веками, наслаждаясь негой и покоем. Роскошное угощение, на которое не поскупился молодой Пасикл, сын богатого ростовщика Ликса, пригласив в гости пятерых приятелей, вполне украсило бы собой любой пир, а не только дружеские посиделки. Они были прерваны как раз затем, чтобы размяться после долгого возлежания с кубком в руке и благодаря купанию опять возбудить аппетит — Пасикл не любил коротких застолий. А перед тем, как плюхнуться в прозрачную воду, он заговорщицки подмигнул гостям:

— Друзья! Вас ожидает сюрприз, но вот какой, не скажу — иначе что за сюрприз!

Это сообщение приятно взволновало молодых аристократов, а Ксантипп в который раз подумал, что Пасиклу повезло с отцом, пусть он и не такого знатного происхождения. Впрочем, знатность без богатства — все равно что ножны без меча. Он, Ксантипп, родовит, как, может, никто другой в Афинах, но нищ, как последний портовый грузчик из Пирея. А вот Пасикл, едва появясь на белый свет, уже трижды выбросил шестерку[148]— даже глаза у него желтые, будто их тотчас же ослепил блеск золота. Ксантиппу же выпала иная планида: его отец, самый знаменитый не только в Афинах, а, пожалуй, и во всей Элладе человек держит его в черном теле, полагая, что безупречно выполняет отцовский долг. О, Схинокефал![149]Ужели ты длиннющей своей головой не можешь уразуметь, что молодость дана человеку не только для подвигов, но и для обладания молодыми красивыми женщинами, которые в Афинах стоят совсем недешево. «Ты гуляка и мот! — много раз с ледяным презрением выговаривал ему Перикл, и в такие моменты Ксантипп всегда удивлялся его железной выдержке. — Как ты не поймешь, что нельзя прожить жизнь пустоголовым лентяем. Наверное, в любой бронзовой голове, изваянной великим Фидием, бродит больше мыслей, чем в твоей, хоть она и наполнена живыми мозгами. Похоже, ты становишься настоящим бесчестьем для древнего и славного рода Алкмеонидов». «Большим, чем Мегакл, твой предок, запятнавший себя святотатством?», — хотел однажды спросить Ксантипп, но вовремя прикусил язык. Впрочем, у Ксантиппа достаточно мужества, дабы признать, что отец прав. Да, он хочет наслаждаться всем тем, что предоставляет мужчине молодость и знатность. Да, он не в состоянии не поддаться соблазнам, которые на каждом шагу таит большой процветающий город. Да, он так любвеобилен, что отказаться от посещения лучших порнейонов столицы означает потерять смысл существования. Любой мало-мальски зажиточный торговец, который ему неистово завидует — как же, сын самого Перикла, узнав, что к чему, тут же сменит зависть на жалость или, скорее всего, презрение. Как бы того не хотел отец, который, кажется, слишком буквально воспринял слова на храме Аполлона в Дельфах — «Ничего сверх меры», а Ксантипп себя переделать не в силах. Младший брат, Парал, на него не похож — послушен, умен, любит пофилософствовать, вот пусть отец им и тешится. Им да еще неистовыми объятиями потаскухи Аспасии, которая подарила Периклу незаконнорожденного сыночка.[150]Странно, но отец, который всех хочет сделать свободными, его, Ксантиппа, родного своего сына, в то же время обрекает на несвободу, упрямо ущемляя его в средствах. И Ксантипп ему этого никогда не простит. Униженному всегда хочется отомстить, хотя на что способна козявка против льва? Впрочем, досадить льву может и блоха. Мелкими, но частыми укусами. Надо с этой целью использовать и сегодняшнюю пирушку. Она усилит ту сплетню, которая уже потихоньку гуляет по Афинам.