Когда-нибудь Сюзанна умрет – и что скажут о ней люди? Что она задолжала половине города? Что была законченной пьяницей? Что умерла, не имея ночного горшка и окна, куда его вылить? Нет, нет и нет. Скажут, что Сюзанна была хорошей женщиной, умной, деловой, держалась правил. Ангелом земным была, скажут, и город наш осиротел с её уходом. Она смотрит на свой список, вздыхает, берет ручку и, наклонившись, гладит дочь по спине. Никогда не плачь при чужих, родная. Вот что я хотела сказать.

Лорали садится прямее, вытирает нос тыльной стороной ладони. Знаю.

Ты должна быть крепче их.

До знакомства с Джоном Сюзанне не раз приходилось уворачиваться от кулака или пощечины. Уворачиваться от пальцев, прихвативших зад, ползущих по спине, гладящих по плечу. Ей было двенадцать лет, когда её впервые взял за грудь мальчишка, но подробностей она дочери не сообщит, мала еще. А сейчас, сидя рядом с ней в кабине с включенным кондиционером, она скажет вот что:

Когда я была чуть старше тебя, один мальчик хотел меня полапать. Он подошел и у Бога и людей на глазах схватил меня.

А ты?

А я взяла доску и огрела его по голове. Он упал. И три дня не приходил в себя. Его зашивали – пятнадцать швов или двадцать, не помню.

Тебе что-то было за это?

Да ничего. Его мама послала шерифа, чтобы выяснил у меня, как это было. Я рассказала, и знаешь, что он мне сказал? Сказал: в другой раз возьми доску со ржавыми гвоздями и попроси кого-нибудь из братьев отволочь его в болото к аллигаторам. А потом дал мне доллар – это как теперешние пять. Он погладил меня по голове и сказал, чтобы мама зашла к нему завтра, поговорить о другом деле. Сьюзи Комптон, он сказал, ты самое лучшее, что у нас есть. И знаешь, что я сделала с тем долларом?

Купила конфет?

Нет, моя милая. Я положила его в шкатулку с замочком и ключ от неё носила на шнурке на шее, пока не ушла из дома совсем.

Когда Дебра Энн спрашивает, нельзя ли взять на время армейскую палатку Поттера, двадцать лет пылящуюся в гараже, Корина рассказывает девочке, что они с Поттером провели в ней много счастливых ночей, когда охотились на белохвостых оленей в Биг-Бенде или любовались ночным небом в Гуадалупских горах. Первый настоящий семейный отпуск был у них летом 1949 года: они втроем смотрели в Большой каньон – Поттер и Корина так крепко держали Алису за руки, что она захныкала. Когда возвращались в палаточный лагерь, Алиса стояла между ними на сиденье, и всякий раз, когда попадали в рытвину, они смеялись и протягивали руки перед ней, чтобы не упала, и говорили: смешно было бы, если бы Алиса вылетела в окно. Когда она спустилась с сиденья и уснула на полу в ногах у Корины, Поттер выключил радио и поехал тихим ходом. Потом они перенесли дочь в палатку, застегнули в спальном мешке и положили между собой.

Д.Э. зевает, шаркает ногами, трет глаза и щиплет бровь. Ага, миссис Шепард. Можно взять палатку?

Вот что происходит, когда ты такая старая: все время вспоминаешь, что еще осталось в памяти. А у тебя как дела, мисс Пирс? спрашивает Корина, и Дебра Энн улыбается. Первая искренняя улыбка у девочки с Четвертого июля; праздник наступил и прошел, а от Джинни никаких вестей.

У меня дела хорошие. Я хочу помочь моему другу Джесси вернуться домой в Теннесси.

Кому? начинает было Корина, потому что Дебре Энн пора бы уже расстаться с выдуманными друзьями, – но решает не продолжать. Кто знает, какую историю сочиняла Д.Э. все лето, какими фантазиями развлекала себя? Кто поймет, что у ребенка в голове?

Дела идут хорошо, детка. А как там Питер и Лили?

Они выдуманные. А Джесси – настоящий человек.

Хм-м. Корина отодвигает волосы от глаз девочки. Приходи завтра, подстрижем тебе челку.

Дебра Энн уходит с палаткой по улице, в свободной руке держа бутерброд с маслом и сахаром, а Корина наливает себе стакан пахты и делает сэндвич с яичницей, поглядывая на экран телевизора, вполуха слушая новости. Джимми Картер, утечка газа, нефть дорожает, говядина дешевеет, ни слова о Глории Рамирес и о суде, до которого осталось меньше месяца, – зато новый ужас. Ведущий подключает репортера на нефтяном участке под Абилином. Обнаружен труп местной жительницы, четвертый за последние два года. Вот что несет городу нефтяной бум, жаловалась Корина мужу. Съезжаются отъявленные психопаты. А если верить прогнозам, бум еще только начинается. Она выключает телевизор и выходит, чтобы передвинуть разбрызгиватель.

Лето выдалось сухое, как порох. Корина утром включает разбрызгиватели и постепенно перемещает их по двору. В середине дня она съедает сэндвич, пьет чай со льдом и виски, потом едет в «Страйк-ит-рич» за сигаретами. Несколько недель назад она загнала пикап Поттера в гараж навсегда. Влезать в кабину и вылезать – пытка для её коленей. В нем нет приемника, нет темно-красного плюша, которым обит её «Линкольн», нет ощущения, будто плывешь по Восьмой улице на яхте. Иногда она ставит в гнездо стакан с чем-нибудь приятным и ездит по городу с открытыми окнами, сердито переглядываясь с дальнобойщиками и шоферами трейлеров, которые мешают ей сменить полосу. Пусть противна ей нефть, но она обожает эту жару и землю, её скудную красоту и неумолимое солнце. Это чувство она разделяла с бабушкой и так же любила выпить за ужином кофе с шоколадным пончиком.

И еще одно обыкновение у Корины: каждый вечер в десятом часу, когда стемнеет, она садится в пикап Поттера за закрытыми воротами гаража, с ключом в зажигании. Час или дольше она сидит так, жалея, что не хватает ей решимости. Потом возвращается в дом, оставив ключ в зажигании, наливает себе еще, закуривает и выходит на веранду. Пять месяцев как ушел Поттер – до чего же отвратное слово – ушел – как будто забрел далековато в пустыню и сейчас спохватится, повернет назад, вернется к ней.

Алиса звонит каждое воскресенье, всё собирается приехать, проведать её. Хочет, чтобы Корина подумала о переезде на Аляску. Я ужасно беспокоюсь о тебе, говорит она матери в конце июля.

Если перееду на Аляску, на мои-то похороны придешь?

Мама, как ты можешь так говорить? Ты не представляешь себе, каково мне тут.

Но Корина не хочет длить этот разговор – глядишь, так на годы растянется. Наверное, не представляю. Пока, моя милая.

* * *

Каждый август, почти тридцать лет, преподавая английский в душном классе сыновьям фермеров, девушкам из группы поддержки, неотесанным задавалам, пахнущим лосьоном после бритья, Корина находила в осеннем списке, по крайней мере, одного какого-нибудь нескладёху и мечтателя. В хороший год таких бывало и два, и три – чудаков, отщепенцев, виолончелистов, гениев, прыщавых валторнистов, поэтов, астматиков, лишенных радостей футбола; девушек, не научившихся скрывать свой ум. Истории спасают жизнь, говорила таким Корина. А остальным говорила: вас разбужу, когда закончим.

Пока маленький вентилятор и тюремного размера окошко, открываемое по утрам, героически трудились, выгоняя запах пота, жвачки и злобности, Корина обводила взглядом класс, оценивая настроение своих разнообразных пленников. Неизбежно какой-нибудь мелкий засранец надувал жвачку, или рыгал, или пукал, но один из ребят, или двое, или трое запоминали её слова навсегда. Они заканчивали школу, уезжали к чертям из Доджа[20] и слали ей письма из Техасского университета, или из Технологического, или из армии, а один – даже из Индии. И по большей части Корине-учительнице этого было достаточно. Когда я говорю «истории», объясняла она этим грешным душам, я имею в виду еще и стихи, и гимны, и пение птиц, и шум ветра в деревьях. И крики погони, и зов, и отклик, и тишину между ними. Я имею в виду память. Так что держитесь за это, когда вас кто-то будет лупить после школы.