Когда рыночный шум затих вдали и единственным звуком осталось эхо его шагов, Люциан Киггс сказал:

— Я хотел поблагодарить вас за совет по поводу саарантраи.

Я не сразу вспомнила, о чем он говорит. Избиение книгой несколько вытеснило у меня из памяти остальные события того дня.

— Никто больше не осмеливается так прямо говорить с Сельдой, — продолжал он, — даже я. Меня охватило то же замешательство, что и ее, будто проблема могла решиться сама собой, если бы мы отказались признавать ее существование. Конечно, вы, по словам Сельды, много знаете о драконах. Судя по всему, она права.

— Вы очень добры, — сказала я ровно, стараясь не подать виду, что от его слов у меня в груди свернулся тревожный узел. Мне не понравилось, что он ассоциирует меня с драконами. Он был слишком умен.

— Само собой, возникают вопросы, — продолжал он, словно читая мои мысли. — Сельда говорила, что своими знаниями вы обязаны тому, что читали соглашение вместе с отцом. Возможно, частично это так, но не полностью. Ваше спокойствие в присутствии саарантраи — умение говорить с ними, не покрываясь холодным потом, — этому изучением соглашения не научишься. Я его читал; оно скорее заставляет опасаться драконов, потому что в нем дыр не меньше, чем в сыре Дуканахан.

Тревожный узел затянулся туже. Я напомнила себе, что сыр провинции Дукана известен своими дырами; это было простое сравнение, а вовсе не завуалированный намек на Амалин Дуканахан, мою фальшивую мать.

Киггс поднял голову к небу, наливающемуся фиолетовым, сцепив руки за спиной, словно педантичный старый учитель.

— Догадываюсь, это скорее влияние вашего учителя-дракона. Его зовут Орма, правильно?

Я немного успокоилась.

— Именно. Я знаю его целую вечность. Он практически член семьи.

— Логично. Вы к нему привыкли.

— Он многое рассказал мне о драконах, — поспешила добавить я. — Я постоянно задаю ему вопросы; любопытство у меня в крови. — Приятно было иметь возможность хоть отчасти говорить правду.

Уклон здесь был такой крутой, что улица превратилась в лестницу; Киггс скакал впереди, словно горный баран. Вдоль квартала были развешаны праздничные фонари, напоминая о скором наступлении Спекулюса; осколки зеркал рассыпали мерцающие отблески свечей по стенам и камням мостовой. Рядом висели колокольчики; Киггс задел их, и под жизнерадостную какофонию звона мы пробормотали привычную поговорку: «Расступись, темнота, расступись, тишина!»

Кажется, наступил подходящий момент упомянуть об опасениях Ормы, раз уж мы заговорили о нем. Я открыла рот, но не успела издать ни звука.

— Кто ваш святой заступник? — спросил принц без всякого предисловия.

Я в тот момент думала о том, как изложить свою мысль, поэтому не смогла ответить сразу.

Он снова посмотрел на меня; в его темных глазах отражались сияющие блики фонарей.

— Вы назвали себя любопытной. Любопытными обычно бывают дети трех святых. Смотрите. — Он извлек из-под камзола серебряный медальон на цепочке; на поверхности его сверкнули отблески свечей. — Моя святая — Клэр, заступница проницательных. Но вы, кажется, тайнами не интересуетесь, а для святого Виллибальда недостаточно общительны. Я бы поставил на святую Капити — жизнь разума!

Я уставилась на него в изумлении. Вообще-то, мой псалтырь раскрылся на святой Йиртрудис, еретичке, но святая Капити была официальной заменой. Почти в точку.

— Как вы…

— Я стараюсь быть наблюдательным. Мы оба с Сельдой заметили, что вы умны.

От бесконечного подъема мне уже было жарко, но от этого напоминания о том, какой у него острый взгляд, вдруг стало холодно. Нужно держаться осторожней. Несмотря на его дружелюбие, мы с принцем друзьями быть не могли. Мне слишком многое приходилось скрывать, а он по натуре не мог не докапываться до правды.

Правая рука пробралась под повязки на левом рукаве и принялась теребить чешую на запястье. Вот именно такие бессознательные жесты он обязательно заметит; я заставила себя перестать.

Киггс спросил меня об отце; я ответила что-то расплывчатое. Он поинтересовался моим мнением о педагогических способностях леди Коронги; я вежливо выразила некоторую тревогу. Он добавил собственное мнение по этому вопросу в прямых и нелицеприятных выражениях; я распространяться не стала.

Уклон сгладился, и вскоре мы вошли в ворота замка Оризон. Стража отдала честь, Киггс кивнул в ответ. Я потихоньку начала расслабляться; мы почти дошли, и допрос наверняка скоро должен был кончиться. Хрустя гравием, в молчании пересекли каменный двор. На ступеньках Киггс помедлил и с улыбкой повернулся ко мне.

— Ваша мать, должно быть, была очень музыкальной.

Коробка с материнскими воспоминаниями у меня в голове тошнотворно звякнула, словно хотела ему ответить. Я попыталась отделаться реверансом. Вышло неловко: я так стиснула руками пояс, что едва сумела согнуться.

— Ее звали Амалин Дуканахан, правильно? — спросил он, вглядываясь в мое лицо. — Я кое-что разведал о ней, когда был помладше — настолько меня заинтриговал таинственный первый брак вашего отца, о котором никто не слышал, пока вы не появились, будто чертик из табакерки, на его второй свадьбе. Я там был. И слышал, как вы пели.

Все во мне заледенело, кроме бешено колотящегося сердца и коробки с воспоминаниями, которая брыкалась, будто новорожденный олененок.

— Это была первая в моей жизни тайна, которая требовала отгадки: кто эта поющая девочка и почему советник Домбей так смутился, когда она появилась? — произнес он задумчиво, глядя в никуда. Потом беззвучно рассмеялся — смех облачком повис в морозном воздухе — и покачал головой, удивляясь своему детскому любопытству. — У меня просто навязчивая идея была, так хотелось доискаться правды. Быть может, я надеялся, что вы — такой же незаконный ребенок, как и я, но нет, все документы оказались в порядке. Поздравляю!

Конечно, все было в идеальном порядке; мой отец, объятый паранойей, не упустил ни одной детали — брачный договор, свидетельства о рождении и смерти, письма, расписки…

— Вы ездили в провинцию Дукана? — спросил Киггс ни с того ни с сего.

— Зачем? — Нить разговора от меня ускользнула. Я чувствовала себя, как заряженный арбалет: каждое его слово натягивало тетиву все туже и туже.

— Посмотреть на ее камень. Ваш отец заказал очень красивый. Я сам не ездил, — добавил он поспешно. — Мне было девять. У кого-то из свиты дяди Руфуса были родственники в Траубридже, я его попросил зарисовать. Если хотите, поищу у себя рисунок.

Никакого ответа я дать не сумела. Меня охватил такой ужас от мысли, что он исследовал историю моей семьи, что страшно было раскрыть рот. Насколько близко он подобрался? Я была взведена до предела, до опасной черты. Пришлось достать из загашника единственный белый флаг:

— Я бы не хотела говорить о своей матери. Простите, пожалуйста.