Найти что-нибудь и рассматривать.

– Сумасшествие все покроет, правда, милый?

Не можешь смотреть – действуй.

Он поднялся и заковылял под ветром, дождем и брызгами. Спустился по Хай-стрит туда, где лежал клеенчатый плащ, превращенный в резервуар. Стал черпать зюйдвесткой воду и носить к выбоине. Сосредоточился на законах воды – как она падает, как течет, как предсказуема и управляема. Скала то и дело тряслась, над Наблюдательным постом взлетало белое облачко, и по расщелинам стекали вниз белые пенистые струйки. Опорожнив плащ, он встряхнул его и надел. Сосредоточиться на застежках, забыть о том, что надвигается. На Клавдии клочьями висела пена. Плащ раздулся под ветром и подтолкнул его к желобу, пригвоздил к месту, и в этот момент небеса снова разверзлись. Вода ударила в спину и ливнем хлынула в расщелину, двигаясь кругами и вспухая на дне мутным бурлящим потоком. Вслепую, ощупью, он дошел вдоль Клавдия до расщелины и задом наперед заполз внутрь. Натянул на голову зюйдвестку и уткнулся лицом в ладони. Почерневший мир проникал к нему только в звуках.

– Если бы это слышал безумец, он решил бы, что гремит гром, и был бы, разумеется, прав. Нет смысла это слушать. Гром, только и всего, над тем самым горизонтом, где корабли снуют туда-сюда. Слушай лучше шторм, который решил обрушиться на эту скалу. Решил выбить последние мозги из головы злополучного бедняги. Конечно, никто не хочет сходить с ума, но придется. Подумать только! Все люди спокойно лежат в теплых постелях, а британский моряк сидит на одинокой скале и сходит с ума, и не потому, что он хочет этого, а потому, что море – это кошмар, худший кошмар, который можно себе представить.

Центр настороженно прислушивался. Теперь он сосредоточился на словах, вылетающих изо рта, потому что плоть и волосы заслонили зрительное окошко, а слова можно было исследовать так же, как и мысли. В них звучала скрытая музыка.

– Помогите! Помогите! Я умираю. Умираю от жажды, от холода и голода. Я как подтопленное бревно, застрявшее в расщелине. Я выполнял свой долг, и вот моя награда. Сам вид мой вызывает сострадание. Я был молод, силен и хорош собой; у меня был орлиный профиль, и волнистые волосы, и блестящий ум, и я пошел сражаться с вашими врагами. Я выжил, я покорил морскую стихию. Я одолел скалу, чаек, омаров, тюленей, бурю. Теперь я исхудал и обессилел, мои суставы как узлы, руки и ноги как палки. Лицо постарело, волосы побелели от морской соли и невзгод. Мои глаза – тусклые камни…

Центр дрогнул и сжался. На фоне шторма, тайной музыки, слов и рыданий, вылетающих изо рта, слышался еще один звук.

– …моя грудь похожа на остов погибшего корабля, каждый мой вздох – страдание…

Звук был настолько слаб по сравнению с шумом ветра и дождя, что невольно заставлял прислушиваться. Рот тоже это понял и застонал еще усердней.

– Я схожу с ума. Молнии играют на просторах взбесившегося моря. Я снова стану сильным…

Рот запел.

Центр все прислушивался – сквозь пение, сквозь музыку, сквозь рев шторма. Звук долетел снова, и на мгновение центр принял его за гром.

– О-го-го! Молнии Тора бросают мне вызов! Вспышка за вспышкой рвутся залпы белого огня – это небесные стрелы летят в Прометея, белые, белые, ослепительно белые, в человека на голой скале…

Шум был глухой и далекий, как отдаленная канонада. Он смутно напоминал грохот барабана, и рот тотчас подхватил:

– Тра-та-та-та-та! Солдаты идут, мой император взят в плен! Та-та-та!

Наверху, похоже, перетаскивали мебель, и рот в панике затрещал, словно сверчок:

– Ставь сюда. Отверни угол ковра, тогда стол пройдет. Вот, пусть стоит рядом с радиолой. Смени эту пластинку, поставь что-нибудь решительное, героическое…

Или это мешки с мукой свалились с железного трапа на стальную палубу?

– Право руля! Право руля!

Или это трепещут медные крылья?

Дверь подвала захлопнулась за спиною ребенка, который спускается все ниже и ниже – в свой сон – для встречи с тем, от чего он отвернулся при сотворении.

– Голову долой! Отрубить ему голову – там, на плахе средь пламени и угольной пыли!

Один центр знал. Опознал звук с такой точностью, что выкрики рта приносили не больше пользы, чем бессмысленная икота. Раздавался скрежет и стук лопаты по крышке огромной, зарытой в землю жестянки.

– Псих, – сказал рот, – буйный псих. Я все понимаю – омары, черви, твердый камень, сверкающая реальность, законы природы, киноролики, фотоснимки людей и звуков, летающие ящеры, вражда – как тут не сойти с ума? Я скажу тебе, что такое человек. Он ходит на четвереньках, пока Необходимость не вздернет его кверху, превратив в уродливого мутанта. Если хочешь доказательств, поищи следы ее рук на позвоночном столбе, чуть повыше крестца. Человек – это каприз природы, исторгнутый эмбрион, лишенный нормального развития, выброшенный наружу в голой, тонкой, как пергамент, оболочке. Зубы его слишком малы, а мягкий раздутый череп похож на пузырь. Но именно там природа замешивает свое тесто, и в этот твердеющий шар пихает шторма, сверкающие молнии и небесную дрожь. Все твои омары и прочие картинки – это лишь случайные мгновенные пересечения ветвящихся молний. Жизнь желудка и половых органов движется по привычному кругу, но тесто не остается все тем же. Притянутый к земному шару, изрытый горящими бороздами лишений и мук, мечущийся от ужаса, помешанный и одинокий, умирающий на скале посреди моря… Тесто перестояло, и теперь ты буйно помешанный, больше ничего.

Ощущения. Кофе. Пиво. Джин. Дерево. Бархат. Нейлон. Рот. Теплая влажная нагота. Пещеры, просторные, словно расщелина, и сжатые, словно щупальца красного анемона. Обжигающие укусы. Господство. Цельность личности.

– Ты есть пересечение всех потоков. Ты не существуешь отдельно от меня. Если я безумец, то и ты тоже. Ты, болтающий там внутри, и я – мы едины и оба безумны.

Скала тряслась, не переставая. Неожиданный холод ударил в лицо и пролился под ноги.

Следовало ожидать.

– Натаниэль!

Черный центр пытается вымесить себя, словно тесто.

Белизна раздробила тьму. Он барахтался в ощущениях. Везде вода и шум, рот приветствовал то и другое. Рот плевался и кашлял, а сам он пытался подняться в воде, которая доходила до колен, но ветер снова и снова сбивал с ног. Расщелина была похожа на море, на знакомый, упрямо возвращавшийся прилив среди скал. Ее, еще не так давно сухую, наполовину заполнила бурлящая вода с мелькающими клочьями пены. Ветер ревел, как поезд в тоннеле, повсюду текло, капало и заливало. Он карабкался из расщелины, не слушая, что говорит рот, но вдруг он и рот стали единым целым.

– Проклятый задира!

Он поднял лицо над стеной, и ветер вдавил щеки внутрь. Хлестнул птичий град. Небо над старухой подпрыгнуло, побелело. Мгновение спустя свет погас, и небо обрушилось. Он не выдержал чудовищной тяжести и упал назад в воду. Давление отпустило, он встал на ноги, и небо упало снова. На этот раз дрожащие ноги выдержали и понесли его вдоль канавы, потому что тяжести воды не хватало, чтобы его сломить, а море в канаве доходило лишь до колен. Мир вернулся – серый, как шторм, изодранный взлетающими вымпелами; в него ворвалась музыка бури: грохот тимпанов, рев меди, слепящий звон струн. Он героически рвался вперед, от расщелины к расщелине, сквозь ливень и музыку, одежда болталась и рвалась, словно ветровой колпак, а ногти скребли по камню. Он и его рот кричали вместе сквозь завывания ветра: