А через три недели после рождения Паломы Пикассо стал дедом - у Пауло 5 мая 1949 года родился сын, которому в честь художника дали имя Пабло, но потом обычно звали Паблито.

Со старшим сыном[12]Пикассо связывали сложные отношения, и о них будет рассказано ниже. Сейчас же отметим, что Пикассо не слишком интересовался его судьбой, так как не мог простить Пауло того, что он оказался человеком вполне ординарным.

После переезда в «Валиссу» Франсуаза старалась поменьше думать о «других женщинах» Пикассо и нынешнем их положении, но временами это было очень даже нелегко.

Дора Маар изредка напоминала о себе, но в целом казалась основательно отдаленной. Ольга Хохлова тоже, вроде бы, теперь почти не показывалась на глаза, но продолжала атаковать Пикассо оскорблениями по почте. Мария- Тереза Вальтер также безостановочно писала, однако ее письма, разумеется, были полной противоположностью Ольгиным. Пикассо даже находил их приятными, а Франсуаза - нет.

На отдых Мария-Тереза Вальтер со своей дочерью Майей ездила в Жуан- ле-Пен - городок, находившийся менее чем в сорока километрах от «Валиссы». Пикассо часто говорил обо всех предшественницах Франсуазы, но лишь со временем она стала осознавать истинную роль каждой в жизни отца двух своих детей.

Когда Мария-Тереза Вальтер с дочерью приезжала на юг, Пикассо регулярно навещал их, и летом 1949 года Франсуаза спросила его, почему, раз они в Жуан-ле-Пене, он не привезет их к ним на виллу. Позднее она объяснила это так:

«Мое предложение объяснялось не наивностью. Я считала, что Майе надо познакомиться со своими единокровными Пауло, Клодом и Паломой. Поскольку она видела отца лишь два дня в неделю, и Пабло никуда не ходил с ней и ее матерью, девочку воспитывали в сознании, что отца отрывает от нее работа. Теперь, в тринадцатилетнем возрасте, ей достаточно было взять в руки номер журнала «Матч» или одну из газет, чтобы увидеть фотографию отца на пляже в Гольф-Жуане в окружении нынешней семьи. К тому же мне казалось, Пабло создает у Марии-Терезы впечатление, что не может видеться с ней чаще, потому что я не позволяю ему».

Сначала предложение Франсуазы Пикассо не понравилось, однако несколько недель спустя он, подумав, согласился с ним. А когда он впервые привез Марию-Терезу с Майей в «Валиссу», Франсуазе показалось, что она действительно служила весьма удобным «козлом отпущения». Лишь когда Мария-Тереза поняла, что она будет рада видеть их с дочерью время от времени, отношения двух женщин стали не такими натянутыми. При этом Пикассо вначале выглядел глуповато, но справился с собой.

В воспоминаниях Франсуазы Жило читаем:

«Внешне я нашла Марию-Терезу очаровательной. Поняла, что это определенно та женщина, которая пластически вдохновляла Пабло больше, чем любая другая. У нее было очень привлекательное лицо с греческим профилем. Блондинки из целой серии портретов, написанных Пабло с двадцать седьмого по тридцать пятый год, являются почти точной ее копией. В манекенщицы ее, возможно, не взяли бы, но поскольку она увлекалась спортом, на щеках ее горел приятный румянец, какой часто видишь у шведок. Формы ее были скульптурными, их рельефность и четкость линий придавали лицу и телу необычайное совершенство.

Если говорить о том, в какой мере натура предлагает идеи и стимулы художнику, существуют формы, которые ближе других его собственной эстетике и потому служат трамплином его воображению. Мария-Тереза много дала Пабло в том смысле, что ее внешний облик требовал признания. Она была великолепной натурщицей. Пабло не работал с натурщицами в обычном смысле, но то, что он видел ее, давало ему отчасти ту натуру, которая была для него особенно привлекательна. Умна Мария-Тереза или нет - это могло иметь лишь третьестепенное значение для художника, вдохновленного ее внешностью».

А вот как Франсуаза описывает дочь Пикассо Майю:

«Майя была блондинкой с бирюзовыми, как у матери, глазами и телосложением, как у отца, на которого очень походила. Лицо ее напоминало мужское, хотя она была очень хорошенькой. Фигурой она уже походила на мать, однако запястья ее были очень тонкими, а кисти рук изящными, как у Пабло».

Во время их первого визита, когда Пикассо повел Клода и Майю в сад показать жившую там большую черепаху, Мария-Тереза сказала Франсуазе холодно, но не враждебно:

- Не думайте, что когда-нибудь сможете занять мое место.

- И не собираюсь, - ответила ей Франсуаза, - я просто заняла место, которое было свободно.

Наверное, если бы подрались, Пикассо было бы очень приятно. Но они не доставили ему такого удовольствия. Вернее, не доставила именно Франсуаза Жило, которая первой поняла сущность этого человека. И стала называть именем одиозного персонажа известной французской сказки о Синей Бороде:

«Многочисленные рассказы и воспоминания Пабло об Ольге, Марии_ Терезе и Доре Маар, а также их постоянное присутствие за кулисами нашей совместной жизни постепенно привели меня к выводу, что у Пабло был своего рода комплекс Синей Бороды, вызывающий желание отрубать головы всем женщинам, собранным в его маленьком личном музее. Но он не отрубал голов полностью, предпочитал, чтобы жизнь шла дальше, и все женщины, жившие с ним в то или иное время, все-таки чуть слышно попискивали, издавали возгласы радости или страдания, делали какие-то жесты, словно расчлененные куклы. Это давало ему ощущение, что жизнь в них еще теплится, что она висит на ниточке, и другой конец этой ниточки у него в руке. Время от времени они придавали ходу вещей комический, драматический или трагический оттенок, а ему только этого и было нужно».

И все-таки странной женщиной была эта Франсуаза Жило. Напомним, знакомство с Пикассо состоялось в 1943 году, и их любовная связь длилась десять лет. Она оказалась единственной женщиной, которую ему не удалось до конца сломить и подчинить себе. В отличие от Ольги Хохловой и от других женщин Пикассо-разрушителя, почувствовав, что любовь прошла, сама ушла от него. Призошло это при следующих обстоятельствах.

Франсуаза была интеллигентной женщиной. Обучалась праву, а потом, по примеру матери, стала художником. Да, она влюбилась и согласилась играть в игры, так нравившиеся Пикассо. Но вечно это продолжаться не могло, ибо она так полностью и не изжила последствия своего воспитания. Ей всю жизнь внушали, что проявлять чувства на людях нельзя. Для нее было очевидно, что сердиться, терять над собой контроль, устраивать истерику в присутствии даже любимого человека - это так же немыслимо, как появиться в обществе в костюме Евы. Для открытого проявления эмоций ее существо слишком замкнуто в собственной раковине.