проходы дыхания и пути жизни… Много претерпел я бедствий… Но доселе не встречал я таких несчастий, какие напоследок приразились к моей злополучной душе».[408] «Любезная земля, и море, и отечественная и чужая сторона, и юность и седина на западе жизни, и крылатые речи – напрасный труд, и те речи, которые породил светлый дух, и города, и убежище мое – утесы, какие только обошел я, стараясь приблизиться к Божеству Христову! Почему я один шел скорбным путем, и здесь, и там, меняя образ многотрудной жизни? Ни однажды не мог твердо установить на земле легкой стопы своей, но одни бедствия непрестанно препровождают меня к большим бедствиям».[409] «Увы мне! Изнемог я, Христе мой, Дыхание человеков! Какая у меня брань с супружницей-плотью! Сколько от нее бурь! Как долга жизнь, как долговременно пресельничество! Сколько борений и внутри, и совне, в которых может повредиться красота образа Божия! Какой дуб выдерживает такое насилие ветров? Какой корабль сражается с такими волнами? Меня сокрушают труд и стечение дел. Не по своей охоте принял я на себя попечение о родительском доме. Но, когда вступил в него, нашел расхищенным. Меня привели в изнеможение друзья, изнурила болезнь. Других встречают с цветами, а меня встретили камнями. У меня отняли народ, над которым поставил меня Дух. Одних чад я оставил, с другими разлучен, а иные не воздали мне чести. Подлинно, жалкий я отец! Те, которые со мной приносили жертвы, стали ко мне неприязненнее самых врагов: они не уважили таинственной Трапезы, не уважили понесенных мной дотоле трудов… они нимало не думают заглушить молву о нанесенных мне оскорблениях, но домогаются одного – моего бесславия».[410] «Желал бы я стать или легкокрылым голубем, или ласточкой, чтобы бежать из человеческой жизни или поселиться в какой-нибудь пустыне и жить в одном убежище со зверями, потому что они вернее людей».[411]

«Но я не столько сетую о потере имущества, которое желал сделать общим достоянием нуждающихся… не столько сетую об обиде, ненавистной всякому смертному, хотя она и кроткого человека всего скорее может привести в гнев; не столько сетую о единокровных, которых скрывает от меня гроб, похитив преждевременно, когда они возбуждали удивление всех земнородных, сколько плачу о душе своей, ибо вижу, что эта прекрасная и великая царица, дщерь благородных царей, изнемогает под тяжестью неразрешимых оков. Враги пленили ее силой оружия, подвергли трудному рабству, и она потупляет в землю печальные очи. Таково мое страдание; вот рана, которую ношу в сердце!» «Я не прекращу сетования, пока не избег плачевного порабощения греху, пока ключом ума не замкнул безумных страстей, которым жестокий сатана отверз ныне все входы, хотя они не имели ко мне доступа прежде, когда покрывала меня Божия рука и грех не имел поблизости такого вещества, которое бы легко и скоро воспламенялось, как солома от приближения огня не только возгорается, но, раздуваемая ветром, образует высокий пламенный столп».[412]

«Последний подвиг жизни близок; худое плавание кончено; уже вижу и казнь за ненавистный грех, вижу мрачный тартар, пламень огненный, глубокую ночь и позор обличенных дел, которые теперь сокрыты. Но умилосердись, Блаженный, и даруй мне хотя бы вечер добрый, взирая милостиво на остаток моей жизни! Много страдал я, и мысль объемлется страхом: не начали ли уже преследовать меня страшные весы правосудия твоего, Царь?»[413]

«Цвет опал, приблизилось время жатвы. Побелели у меня волосы; гумно призывает к себе колос; уже нет незрелости в ягоде; близко собирание гроздьев. Точило моих страданий уже истаптывается. О мой злой день! Как избегну его? Что со мной будет? Как страшен мне грех; как страшно оказаться полным терний и гроздьев гоморрских, когда Христос станет судить богов, чтобы каждому воздать по его достоинству и назначить страну, сколько взор вынесет света! Одна мне надежда, что под Твоим руководством, Блаженный, в сии краткие дни обращусь еще к Тебе».[414]

Нестерпимая болезнь и безотрадная жизненная обстановка заставляли святого страдальца просить облегчения своих страданий. «Но повели мне, Христе, стать наконец здравым! Твое слово для меня врачевство. Я новый Лазарь между мертвецами, но скажи: восстань! И по слову Твоему оживет мертвец».[415]

Не столько для себя просил он облегчения от страданий, сколько для других, чтобы не соблазнились ими малодушные: «Я сетую; болезнь обдержит мои члены… Впрочем, не столько сетую по причине болезни: она и для духовной моей части служит некоторым очищением, а в очищении всякий имеет нужду, как бы ни был он крепок; потому что самые сии узы собирают смертным какую-то черноту. Но гораздо более в скорбях моих озабочивают меня малодушные; боюсь, чтобы кто-нибудь из них не преткнулся, видя мои бедствия».[416]

Но чаще великий страдалец молил Бога снять с него тяжкое бремя жизни и взять его к Себе: «…я утружден жизнью; едва перевожу дыхание на земле, уязвляемый множеством бедствий от врагов и от друзей, что и огорчает меня чрезмерно. Потому плачу и припадаю к Твоим коленам. Подай мертвецу Твоему кончину жизни, подай утружденному отдохновение и возведи меня к легчайшей жизни, для которой терплю скорби и перенес тысячи горестей; восхитив в ангельские лики, приблизь путника к небесному чертогу, где слава Единого великого Бога, сияющего в трех Светах».[417]

Молитва великого страдальца была услышана. В 389 году, 25 января, почил от трудов своих многострадальный труженик, с беззаветным самоотвержением трудившийся в великом, прекрасном и цветущем Божием винограднике с раннего утра и до позднего вечера.

П. Борисовский. Догматические основы христианской морали по творениям святого Григория Богослова [418]

Существующие у нас исследования христианского нравоучения, несмотря на обилие в них подразделов, все-таки, к сожалению, не отличаются надлежащей полнотой содержания, более или менее всесторонним обследованием области христианской этики. Если касаются, с излишней иногда подробностью, отдельных, частных вопросов этики, то не всегда ставят и разрешают вопросы самые существенные и основные, которые служили бы связующим центром всех отдельных радиусов христианского нравоучения. От этого оно представляется в очень бледном свете, без надлежащего единства, в форме частных этических положений, не освещенных какой-либо высшей идеей, которая отражалась бы в них, как луч солнца в струях потока. Много трактуют, например, о свободе воли и вменении, о добродетели и грехе, о множестве обязанностей – личных и общественных – и о прочих частных предметах морали, но мало говорят о христианской жизни вообще, то есть о ее основаниях, внутреннем существе и завершительной цели. Почти