просил подаяния у человека со скверным характером. «Дам, если ты меня убедишь», — говорил тот. «Если бы я· мог тебя убедить, — сказал Диоген, — я убедил бы тебя удавиться» (Диоген Лаэртский. VI. 59). «Люди хвалили человека, который подал ему милостыню. «А меня вы не похвалите за то, что я ее заслужил?» — спросил Диоген. Кто-то требовал с него плащ. «Не дам, — сказал Диоген, — если ты его мне подарил, он у меня в собственности, если ссудил, он у меня в пользовании» (Диоген Лаэртский. VI. 62). «У расточителя он просил целую мину (напомним, это почти полкилограмма серебра. — И. С.); тот спросил, почему он у других выпрашивает обол, а у него целую мину. «Потому, — ответил Диоген, — что у других я надеюсь попросить еще раз, а доведется ли еще попросить у тебя, одним богам ведомо» (Диоген Лаэртский. VI. 67).

Иллюстраций достаточно — из них, думается, вполне явственно виден базовый принцип нашего героя: просить, брать, да над дающими еще и насмехаться. Вот, дескать, одолжение им делаю! Вряд ли нужно специально оговаривать, что представить себе в подобных ситуациях Сократа решительно невозможно. Тем более — Платона. Хотя вот что однажды заявил о последнем Диоген Диоген Лаэртский. VI. 67): «Когда его попрекали, что он просит подаяния, а Платон не просит, он сказал: «Просит и Платон, только Голову близко склонив, чтоб его не слыхали другие»[35]».

Уж что здесь имел в виду знаменитый киник — трудно сказать. Платон в роли нищего действительно не подвизался. Был, правда, в его жизни вот какой эпизод: еще в молодости будущий основатель Академии приехал на Сицилию и несколько лет провел при дворе сиракузского тирана Дионисия, пытаясь обратить этого всесильного правителя к философской добродетели. Но его старания оказались тщетными: в конце концов Дионисий приказал продать Платона в рабство. В самом прямом смысле! И великий мыслитель был выведен на рабский рынок (удивительным образом то же самое позже пережил и Диоген), но туда в это время, к счастью, случайно зашли его друзья. Увидев Платона, они тут же купили его, освободили, а заодно дали немалую сумму денег, на которые тот смог, возвратившись в Афины, открыть свою школу. Может быть, на это и намекал «пес из Синопы»: на то, что любимое детище Платона — Академия — создано им не на собственные средства и он, таким образом, тоже оказался в роли принимающего дары?

Возвратимся к вопросу «Сократ и Диоген». Итак, первый за подачками не гонялся, и с деньгами у него было туго. Но в то же время он имел собственный дом, а также, несомненно (поскольку являлся афинским гражданином), земельный участок в сельской местности. Второй же подачки принимал очень даже охотно, текли они к нему обильно, и, несомненно, временами денег у него было немало. Характерно, что в одной из вышеприведенных цитат из Диогена Лаэртского сказано, что милостыню он просил «вначале по своей бедности». Получается, потом бедность миновала, а с ней — действительно насущная потребность в попрошайничестве.

Кстати говоря, Диоген (хотя в это, казалось бы, невозможно поверить), согласно свидетельствам источников, одно время имел раба, которого звали Манетом. Можно допустить, что раб остался у него еще с тех пор, когда он жил в Синопе, принадлежал к семье, связанной с монетным делом, и был достаточно состоятелен, а потом будущий философ взял его с собой в изгнание. Как бы то ни было, Диоген оказывается обладателем значительной материальной ценности — рабы стоили дорого.

Впрочем, можно себе представить, каково жилось слуге у такого хозяина, и неудивительно, что в конце концов он своего господина бросил. «Когда у него убежал раб, ему советовали пуститься на розыски. «Смешно, — сказал Диоген, — если Манет может жить без Диогена, а Диоген не сможет жить без Манета» (Диоген Лаэртский. VI. 55). Заменой Манету он не озаботился. «На вопрос, есть ли у него раб или рабыня, он ответил: «Нет». — «Кто же тебя похоронит, если ты умрешь?» — спросил собеседник. «Тот, кому понадобится мое жилище» (Диоген Лаэртский. VI. 52).

Во всяком случае, Диоген, думается, вполне мог накопить достаточно, чтобы как-то поправить свои жилищные условия. Конечно, не имея в Афинах гражданских прав, он юридически не мог приобрести в собственность какую-либо недвижимость — ни дом, ни участок. Но это ведь и не обязательно. Можно было снять жилье — если на домик не хватило бы, то хоть комнату, все же лучше, чем ютиться в пифосе. Он тем не менее ютился, а получаемые деньги, несомненно, не копил. Скорее всего, тут же растрачивал и возвращался к своему горделивому нищенству.

Идем далее. Сократ, как мы знаем, ни в малейшей мере не был релятивистом. Киникам же, как говорилось в предыдущей главе, релятивизм, это изобретение софистов, был, напротив, свойствен. Тут нельзя не вспомнить, что Антисфен, прежде чем попал в сократовский кружок, успел поучиться у Горгия — одного из знаменитейших представителей софистического движения. «Азы» философского образования, выходит, получил от него, а к Сократу пришел уже в какой-то мере сформировавшимся мыслителем. Иными словами, он представлял одновременно две линии, идущие, соответственно, от Сократа и от софистики. Так, может быть, именно эта последняя является определяющей для кинизма, а сократическая — вовсе нет?

Рассмотрим эту проблему последовательно, «по пунктам». Диоген в корне отрицал семью и законный брак. Сократ семью имел. Правда, образцовым семьянином его никак не назовешь: круг учеников и прочих собеседников всегда значил для него больше, чем домашние дела. Но и трудно ожидать от философа, чтобы он всецело погрузился в эти рутинные заботы, предпочтя их удивительным приключениям духа.

К тому же ему уж очень не повезло с женой: на редкость сварливый нрав Ксантиппы и постоянные скандалы, которые она закатывала супругу, стали притчей во языцех. С другой стороны, ее тоже в чем-то можно понять: любую женщину, какая оказалась бы на ее месте, наверняка не могло бы не выводить из себя то качество мужа, которое учениками воспринималось как философская невозмутимость, но в глазах жены выглядело полным равнодушием, бесчувственностью и нежеланием что-либо делать для близких.

Приведем несколько семейных сцен между Сократом и Ксантиппой в изложении Диогена Лаэртского. Нельзя быть уверенными, что все эти эпизоды вполне достоверны. Наверняка имеются среди них и чистой воды анекдоты, досужие сплетни. В конце концов, кто мог знать, что философ и его супруга говорили друг другу наедине, без свидетелей? Тем не менее материал в своей совокупности довольно показателен и, надо думать, в целом верно передает характер отношений.

«Однажды