После этой поездки у меня появились чирьи на левой руке и шее. От работы меня освободили. Чирьи росли, из них шел гной. Меня осмотрел немецкий врач, заморозил рану и сделал операцию. Перевязал, отпустил. Через три дня он снова вызвал меня в медпункт, снял повязку, протер раны, намазал мазью и опять забинтовал. Сказал: «Гут, носи драй таге иляорен»[109].

Через три дня снял повязку, обработал рану, перевязал: «Аллес гут. Арбайт!»

Я снова пошел в конюшню к своим лошадям. Потом нас перегнали в село Розенталь[110]. Туда прибыла немецкая артиллерийская часть. Мы поняли, что ухаживали за запасными лошадьми этой части. На ночь нас разместили в саду. Я попросил разрешения, чтобы меня на сутки отпустили домой проведать родителей. Мне выписали пропуск и дали коня. Было еще светло, когда я въехал в центр села. Остановился в центре у родника, чтобы напоить коня и попить самому, и тут ко мне подошла моя младшая сестра Наджие. Она крикнула: «Агъай»[111]. Мы обнялись, целовались, от радости плакали. Ведь прошло три года, как я ее не видел. Она стала взрослая, красивая. Потом мы пошли в крайний маленький домик, где жили мои родители. Повидались, обнялись, радовались. Пришли соседи, родственники: из Тав-Даира Фатьма алла и совершенно случайно брат моей мамы Сеит-Вели из Кипчака. Он искал по лагерям военнопленных трех своих сыновей[112]. В указанное время я вернулся в Розенталь. По дороге встретил своих товарищей по конюшне. Вместе с артиллеристами они ехали в Ангару[113]. Я присоединился к ним. Меня провожал братишка Джемиль. Он стал просить отпустить меня домой, говорил, что он сам останется и вместо меня будет ухаживать за лошадьми. Я отправил его домой, и мы поехали в Ангару. Я узнал, что в Суюн-Аджи тоже находилась такая же группа пленных, которые, как и мы, ухаживали там за лошадьми. Среди них был Абдулла из Семеиза. Он попросил немецкого гаутвахмайстера отправить его вместо меня. Немец не возражал, и они поехали дальше к побережью, в сторону Семеиза, а меня повезли в Суюн-Аджи. Там первым меня встретил Шабан Чибин, потом Земине тезе и ее муж Сеит-Мемет. На следующий день я пошел в сад, где было около ста трофейных лошадей и 12 человек военнопленных. Старший немец дал мне подводу, на которой находилась большая черная бочка для воды. Я обязан был ездить к Малому Салгиру, который протекал через Суюн-Аджи, набирать в бочку воду и везти на стоянку – поить лошадей.

В саду был участок, в котором росли большие старые деревья – груши сорта кок-сув. Они поспевали осенью, были очень сочные и сладкие. Мы, жители Суюн-Аджи, всегда ждали их поспевания. Все мероприятия в саду проходили под этими деревьями – сбор плодов, сортировка, отправка.

Всех военнопленных неожиданно отправили в Бахчисарай. Собрали нас человек шестьдесят. Были мы без охраны. В каком-то дворе продержали нас почти двое суток. По вечерам я выходил на улицу гулять. Встретил знакомых девушек из пединститута – Асие Куркчи и Асанову, которые учились на биофаке. С Асие в годы учебы мы даже встречались, так как я ей нравился. Она пригласила меня домой, угостила кофе со сладостями. На следующий день с одним другом мы пошли в деревню Альма-Тархан[114], которая славилась на весь Крым[115].

Наше пребывание в Бахчисарае закончилось тем, что всех нас погнали пешком в сторону деревни Бодрак. Оказалось, что есть два Бодрака: Тав-Бодрак[116], в котором живут татары, и Русский Бодрак[117]. За этими деревнями уже ближе к лесу располагалась деревня Мангуш[118]. Там нас встретили «покупатели» и разобрали по частям. В каждой группе было человек по восемь – десять. Я попал в Русский Бодрак. Нас привели в сад, где была стоянка лошадей. Вновь меня прикрепили к коням. Определили место для жилья, выдали паек, прикрепили русскую женщину, которая должна была нам готовить еду.

Этот сад и огороды принадлежали жителям Мангуша. Все они приходили сюда работать в огороде. В основном это были девушки и женщины. Среди них оказалась школьная учительница и одна красивая толстушка. От них я узнал, что в лесу есть партизаны. Верхом на коне поехал в лес их искать, но, проблуждав, никого не встретил.

Однажды сижу вечером в конюшне. Пацаны привели мальчишку лет шестнадцати и сказали, что поймали партизана. Пацаны – все русские, лет по четырнадцать – пятнадцать каждому. Партизан тоже русский. Он боится, дрожит, голодный, оборванный. Я отправил мальчишек по домам, пообещав разобраться. Партизан признался, что он из отряда, голодает, находиться дальше в лесу не может. Я его успокоил, накормил, напоил чаем. Он сказал, что жил в деревне недалеко от Бахчисарая. Его торбу я забросил в кусты, дал какую-то рубашку. Он успокоился, принял вид обычного деревенского мальчишки. К тому же он был рыжим. Пришел немец-надсмотрщик. Спросил, кто этот мальчишка. Я сказал, что деревенский, очень любит лошадей и хочет мне помогать. Немец сказал «Гут» и ушел.

Я дал мальчишке денег, научил, что говорить при встрече с немцами. Наказал никому не говорить, что он был в лесу, так как среди сельчан много стукачей. Я уже знал, что немцы расстреливали и самого партизана, и его родственников. Мальчишка ожил прямо на глазах. Когда прощались, он снял с руки часы и протянул мне. Часы были немецкие, во время прочеса местности он снял их с убитого.

В селе жила учительница. Имя ее я не запомнил. Жила она одна, возле колодца, дом стоял посередине улицы. К себе она никого не подпускала. Мы с ней встречались несколько раз, говорили о войне, о партизанах, о том, что творилось на фронте. Думали о том, как вести себя в этой ситуации. О любви не было ни слова.

Вскоре нас опять построили и повезли в Симферополь. Разместили в доме за центральным почтамтом, недалеко от Салгира. Там были конюшни и лошади. Мы с моим другом Усеином всегда были вместе. В Симферополе встретили наших деревенских девушек Гульпери Кадырову и Абибе Асанову. Они жили на Пушкинской, 8. Ходили с Усеином к ним в гости. Однажды вместе выпили бутылку шнапса. К Гульпери приходила прелестная девушка Зина. Поздно вечером я ее проводил до дома на улицу Калинина, 8. Это было довольно далеко от центра. Ничего плохого между нами не было.