было, он мне никогда не говорил. Один раз я спросила, вроде как в шутку, видел, мол, призраков? А Вася глянул на меня, думала, ударит: глаза бешеные сделались. Не ударил, конечно, промолчал и отвернулся. Это на следующий день, как он вернулся, было. А после мне уж не до шуток стало.

… Вначале Зинаида ничего особенного не замечала. Разве что Василий стал задумчивее, притих, но это она приписала чувству вины: отговаривала ведь мужа, и родители были против затеи наведаться в заброшенное место.

Но потом у мужа начались кошмары. Прежде всегда спал крепко, Катины ночные концерты не могли его разбудить, а теперь Вася то и дело вскрикивал и бормотал во сне, просыпался среди ночи с воплями, не давая Зинаиде выспаться.

Однажды ночью она увидела, что муж сидит в постели, подтянув колени к груди, и смотрит в угол комнаты. Луна светила ярко, Зинаида четко видела Васю. А еще чувствовала, что мужа бьет дрожь, словно у него лихорадка.

– Вась, что ты? – шепотом спросила она. – Не заболел?

Он повернулся к жене и еле слышно сказал, проигнорировав вопрос:

– Ты его видишь?

В голосе мужа звучал беспримесный ужас, и Зинаида испугалась – нет, не того, на что смотрел Василий (там и смотреть не на что, угол комнаты был пуст), но того, что он повредился рассудком.

– Васенька, ничего нет, – успокаивающе произнесла она, – это просто сон. Тебе приснилось что-то.

Он рассмеялся, и Зинаида перепугалась еще сильнее. Сухой и отрывистый, как собачье тявканье, смех ясно говорил: ты не видишь, но я-то вижу и принимаю свои видения всерьез.

Наутро они не заговаривали об этом, но с той поры спать Василий перестал. По крайней мере, в спальне, с женой. Начал сторониться и ее, и дочки, в которой души не чаял. Обычно играл с Катей, разговаривал, а теперь, стоило ей подойти, отсылал прочь.

Ночи напролет Вася просиживал на кухне, дымил сигарету за сигаретой, иногда и водку пил. Пару раз поутру Зинаида заставала его столом: он спал, положив голову на согнутые в локтях руки, рядом стояла ощетинившаяся окурками пепельница. Теща и тесть ворчали, что «всю кухню провонял», Зинаида пыталась расспрашивать, что происходит, но все было бесполезно. Муж не отвечал на вопросы.

Василий мало ел, сильно похудел, высох, словно его точила неизвестная хворь. На работу не ходил, взял дни за свой счет. Вместо этого ежедневно ездил куда-то, как сказал жене, узнать кое-что. Что узнать? О чем? Увенчивались ли поиски успехом? Василий не говорил, отмалчивался.

Минуло две недели. Лучше не становилось, только хуже. Василий замыкался в себе, отказывался обсуждать свое состояние, огрызался в ответ на расспросы. Взял привычку озираться, точно ожидая нападения. Часто смотрел не пойми на что, напоминая в эти моменты кота, который нет-нет да уставится в стену, глядя на невидимое человеческому взору.

Бормотал себе под нос, прислушивался, спорил сам с собой, зашторивал окна и делал еще массу непонятных, нелогичных вещей, все более становясь похожим на помешанного.

– Когда это кончится? – в сердцах воскликнула однажды Зинаида и потом долгое время корила себя за этот вопрос.

– Думаю, скоро, – ответил Василий. – Скоро.

Обстоятельно ответил, будто тщательно все обдумав.

Все и впрямь кончилось – и кончилось вскоре, через два дня, когда Василий ушел в сарай, закрылся там и свел счеты с жизнью.

Но перед этим они с Зинаидой все-таки поговорили, пусть она ничего и не поняла толком из этого разговора.

– Родителей не было дома, они ушли к соседям. На крестины. Катюшу с собой взяли, так что мы с Васей остались одни, – рассказывала Зинаида дочери и племяннику.

Глаза у нее были грустные, и Роман подумал, что она часто спрашивала себя, мог ли давний разговор что-то изменить. Могла ли она сказать нечто такое, что заставило бы мужа отказаться от намерения убить себя? Но подобные вопросы обречены оставаться без ответов.

– Он сам начал, я-то перестала спрашивать, что с ним происходит. Вася сказал, лечить его не нужно, он не болен. Дескать, сам виноват, не послушал умных людей. Я догадалась, о чем он ведет речь, да и не надо было семи пядей во лбу иметь, чтобы сообразить. Спросила только: «Что с тобой стряслось?» Вася подошел ко мне, обнял, прижал. Помолчал немного, а потом ответил, что я все равно ему не поверю. И он сам себе не поверил бы, но есть вещи, в которые можно верить или нет, а они существуют. Какие, говорю, вещи? Как тебе помочь?

Зинаида подавила слезы.

Катины глаза стали еще больше, она вслушивалась в каждое слово: прежде мать никогда так много об отце не рассказывала.

– И что он ответил? – негромко спросил Роман.

– Вася сказал, что лучше мне не знать. Правильно говорят: нечего там людям делать, дурное место. И поселок плох, а дома еще хуже. Я и не поняла, что за дома. Кто, говорит, сунулся по дурости, тому не помочь. Я, мол, все перепробовал: в церкви был, книги разные читал, но их вижу и слышу. Кого, спрашиваю. И снова он сказал, что знать мне не следует. «Если бы и хотел, не смог описать, что происходит», – вот как он сказал. По его словам, чудовища всегда близко, приходят из ниоткуда и исчезают, чтобы появиться снова. Вид их сводит с ума, но хуже всего, что они могут стать опасными.

– Опасными? – одновременно переспросили ребята, подумав об одном и том же: их пока только пугали, не причиняя вреда.

– Василий говорил, они набирают силу. И силу эту дает им он, в том-то и состоит его вина: не полез бы, куда не следует, не было бы ничего.

– Почему он так думал?

Зинаида качнула головой.

– Не объяснил. В тот момент я не придала значения его словам, сказанное было ужасно, у меня в голове был полный сумбур, в основном думала о том, что Васю надо срочно показать хорошему врачу, специалисту. Прикидывала, к кому обратиться. Потом-то сообразила, почему он покончил с собой: думал, если его не станет, все прекратится, существа, которых он боялся, уйдут, ведь силу им будет черпать негде. Господи, какая дикость! Зачем же вы…

– А потом? – перебил Роман, чтобы не дать тете Зине развить тему.

– Родители мои с Катюшей вернулись, разговор прервался. А больше мы уже не говорили об этом.

– Мама! – Катя вскочила со стула. – Ты должна была все мне рассказать! Почему ты молчала?

– Это ничего не изменило бы, – вздохнула мать. – И что я должна была сказать? О чем тут говорить? Я