Несмотря на подобные случаи, самые близкие гетайры царя, знатные македоняне, осыпанные подарками, титулами и милостями, царская агема (agema), гипасписты, или царские щитоносцы, секретари, придворные прощали правителю его фантазии и даже одобряли их. Однако после убийства Клита и Гермолая едва ли хоть один, даже среди философов, оправдывал эти поступки царя, совершенные то ли в состоянии священного опьянения, то ли из мании величия, то ли из простого желания отомстить. Отмечали, что царь становился всё более беспокойным, вспыльчивым и что ему не нравились как угодливость, так и прекословие. Говорят, что всему виной был удар по голове в битве при Гранике, ранение в бедро на Иссе и разрубленное во время осады Газы плечо. Так вот что его оправдывает. Еще немного — и сказали бы, как один шутник: «Если ты убил одного человека — ты убийца; если убил много — герой; если убил всех — ты бог». Царь действительно готов был погубить всех своих воинов в бесконечных кампаниях 329 и 328 годов на севере современного Афганистана и как раз в это время начал требовать от уцелевших солдат сверхчеловеческих почестей себе как сыну Зевса, герою-основателю шести или семи Александрий, Царю царей обитаемой земли.

Процесс обожествления начался очень рано, возможно, уже в самом начале похода, в мае 334 года, когда этот отпрыск гомеровских героев бросил всю свою армию в Сеете и направился в Трою, чтобы принести жертвы на могиле своего предка Ахилла и взять в святилище Афины один из посвященных богине щитов. Год спустя гордиев узел, разрубленный, как говорят, ударом меча, пообещал победителю власть над миром. В феврале 331 года оракул Зевса-Амона в оазисе Сива в Египте провозгласил божественное происхождение Александра, или, по крайней мере, так повествовали об этом окружавшие его всадники: «Прорицатель поприветствовал его от имени бога, словно то был его сын и у него не было отца среди смертных». Но что более всего подкрепляло веру в божественное происхождение (сверх того тщательно культивируемую), так это фантастическая удачливость, которая сопровождала царя в битвах, болезнях и среди заговоров. После индийских чудес, когда против всех ожиданий царь оправился от ран и лихорадки, и после перехода через пустыни Гедрозии и Кармании, когда он одолел жажду и свирепые солнечные укусы, оставалось лишь весной 324 года разослать во все европейские государства циркуляр об установлении культа в честь «царя Александра, непобедимого бога» (так!). Тогда же Лисипп, официальный придворный скульптор, получил задание изобразить царя в божественном облике, с копьем в руке и взглядом, устремленным в небо, художник Апеллес изобразил его с молнией в руке, а гравер Пирготел — на серебряных монетах — верхом, с копьем, направленным в индийского царя Пора, сидящего на спине слона. И когда царь требовал, чтобы перед ним падали ниц, верил ли он на самом деле в этот апофеоз, то есть в свое право находиться рядом с олимпийскими богами следом за грубым Гераклом и прекрасным Ганимедом, или в воплощение божества Вишну или Шивы в его смертном теле с тех пор, как он беседовал с индийскими брахманами? Тот же Плутарх пишет («Жизнь», 28, 1): «Вообще Александр держал себя по отношению к варварам очень гордо — так, словно был совершенно убежден, что происходит от богов и сын бога; с греками же он вел себя сдержаннее и менее настойчиво требовал, чтобы его признавали богом…Позднее, однако, раненный стрелой (во время приступа Массаги в 327 году) и испытывая жестокие страдания, Александр сказал: "Это, друзья, течет кровь, а не влага, какая струится у жителей неба счастливых!"…Из сказанного, вне всякого сомнения, следует, что Александр не был ни впечатлен, ни ослеплен своей мнимой божественностью, но что вера эта была для него просто орудием господства».

Тем не менее начиная с октября 330 года, когда при возмутительных обстоятельствах казнили Филоту и многие старые командиры бросили службу, поведение царя становилось все более невыносимым для греческих и македонских воинов, особенно пехотинцев, на которых обрушивались все тяготы войны, длительные переходы, штурмы крепостей, форсирование рек, строительство мостов, осадной техники и кораблей, голод и эпидемии. Ни один из этих свободных людей, падавших ниц на родине лишь перед богами, не мог в одночасье поверить в необходимость оказывать подобные почести «этому мальчишке, этому юноше, этому мужу», как говорил афинский оратор Демосфен. Они видели в царе не столько сына небес или избранника судьбы, сколько удачливого человека, сподобившегося иметь подле себя друзей, выручавших его после роковых шагов, на которые его подвигало безрассудство — на Гранике, при Газе или Массаке. Разумеется, это было не слишком приятное зрелище — видеть этого полубога или бога лежащим со стрелой в боку подле щита, в тени фигового дерева в Массаке, которую он пытался в одиночку взять! И какая глупость, недостойная всеведущего правителя, позволить в ноябре 329 года в 150 километрах к западу от Самарканда вырезать из засады целую колонну своих лучших войск, в то время как сам он упорно гонялся по пустыне за скифами! Что уж говорить о политике и особенно логике этого бога, который в тот же год уничтожил греков, потомков Бранхидов из Милета, живших в Согдиане на протяжении ста пятидесяти лет, под предлогом того, что их предки некогда сотрудничали с персами? Поступки исключительной дикости, а не деяния, достойные героя, и еще менее милосердного бога. «Фаланга получает приказ окружить городские стены и по сигналу разграбить город, убежище изменников, а их самих перебить до единого. И вот повсюду избиваются безоружные, и не могут смягчить жестокость врагов ни мольбы, ни священные покрывала взывающих к ним на общем с ними языке. Наконец, чтобы от города не осталось следа, стены его разрушаются до самого основания».

Квинт Курций Руф, который оставил нам эти фразы порицания (VII, 5, 32–33), также лучше других сумел передать осуждение царя войском, вложив в уста Клита Черного, молочного брата Александра, обличительную речь, погубившую его в Самарканде осенью 328 года. Назначенный против своего желания сатрапом Бактрианы, он воскликнул: «Меня посылают к диким, от природы не обузданным зверям. Но я не говорю лично о себе. Ты презираешь воинов Филиппа, забывая, что если бы этот старик Атаррий не остановил молодых, бежавших из сражения, то мы до сих пор сидели бы под Галикарнасом…Когда Клита выводили, он, перейдя от прежней дерзости к гневу, закричал, что своей грудью прикрывал спину царя, а теперь, когда прошло много времени, само воспоминание об этой заслуге ненавистно царю. Кроме того, он стал укорять Александра убийством Аттала, а напоследок, насмехаясь над оракулом Юпитера, которого Александр считал своим отцом, сказал, что слова его, Клита, правдивее ответа оракула» (VIII, 1, 35–42). Согласно Плутарху: «Клит не унимался, он требовал, чтобы Александр при всех высказал то, что думает, или же чтобы он больше не приглашал к себе на пир людей свободных, привыкших говорить откровенно, а жил среди варваров и рабов, которые будут поклоняться его персидскому поясу и белому хитону» («Жизнь», 51, 5). Здесь (и в этом единогласно сходятся все свидетельства) стража притворилась, будто не расслышала убийственных повелений опьяневшего бога и пыталась спасти дерзкого воина от смерти. «Однако Александр начал обходиться со своими друзьями не столько по-царски, сколько как непримиримый враг. Он рассердился, что его решились упрекнуть в том, что он забыл добродетели Филиппа, своего истинного отца, и оставил нравы своей родины. Таково было преступление Пармениона, старого полководца, самого близкого к царю из сановников, и Филоты, его сына, осужденного на пытки и смерть. Вся армия была охвачена гневом» (Юстин, XII, 5). Недовольные были либо убиты, либо сурово наказаны, всё войско в момент вторжения в Индию отказалось падать ниц перед царем или вставать на колени и сохраняло старую форму приветствия по стойке «смирно» и «на караул», свободу слова, стоя лицом к лицу с правителем.